Александр и Том

Стоппард написал письмо корреспонденту «Новой газеты». О Герцене…

Когда наш главный редактор Дмитрий Муратов предложил мне, белорусскому корреспонденту «Новой», поговорить с британским драматургом Томом Стоппардом о русском писателе Александре Герцене, я почему-то вспомнила старый рассказ Дины Рубинной «Яблоки из сада Шлицбутера» - о том, как она привозила из Ташкента в Москву рассказ узбекского писателя на русском языке на еврейскую тему и пыталась втюхать в редакцию еврейского журнала «продукт этого миротворца».

Конечно, между мной и Томом Стоппардом определенная логическая связь есть. Осенью 2005 года Том сидел в нашей кухне в центре Минска, пил пиво и беспрерывно курил, глядя сквозь балконную дверь куда-то в город. Компания собралась небольшая: мой муж Андрей Санников, наши друзья из «Свободного театра» Коля Халезин и Наташа Коляда, просто друзья Дима Бондаренко и Олег Бебенин – было весело и уютно. Когда кто-то из нас попытался произнести тост за гостя – что-то вроде «какая честь для нас…» - Том прервал тираду и возмутился: «Вы с ума сошли?! Это для меня огромная честь сидеть на этом стуле вместе с вами!» Спустя пять лет, в начале зимы 2010 года, мы уже никак не смогли бы собраться вместе: Олег Бебенин был мертв, мы с Андреем и Димой сидели в тюрьме (они, кстати, и сегодня там), а Коля с Наташей тайно бежали из Беларуси, чтобы не последовать за нами в тюрьму. По странному совпадению они оказались именно в Лондоне и по-настоящему подружились с Томом. Но при чем тут Герцен?!

Впрочем, и здесь внезапно возникла логическая цепочка. Я никогда не была прилежной студенткой и о Герцене помнила лишь пугающий объем двухтомника «Былое и думы» да еще интрижку Круциферской с Бельтовым в «Кто виноват?». Сам Герцен благодаря советской литературной критике казался мне кем-то вроде члена Политбюро ЦК КПСС. Да еще и Ленин ославил его так, что уж лучше бы молчал: возможно, если бы промолчал, будущие поколения не воспринимали бы Герцена как одного из галереи членов Политбюро. Но после тюрьмы, сидя под домашним арестом, я читала пьесу Тома «Берег утопии». И постигала его – стоппардовского – Герцена. И этот Герцен почему-то был мне близок с первых страниц, а потом стал еще ближе. Это был человек нашего времени. Возможно, из соседней камеры.

Тот Герцен в 22 года говорил на катке в Зоологическом саду: «Ты помнишь, в детстве были такие картинки-загадки… Вроде бы обыкновенные рисунки, но с ошибками – часы без стрелок; тень падает не в ту сторону; солнце и звезды одновременно на небосводе. И подпись: «Что не так на картине?» Твой сосед по парте исчезает ночью, и никто ничего не знает. Зато в парках подают мороженое на любой вкус. Что не так на картине? Братьев Критских забрали за оскорбление царского портрета; Антоновича с друзьями – за организацию секретного общества, то есть за то, что они собрались у кого-то в комнате и вслух прочитали памфлет, который можно купить в любой парижской лавке. Молодые дамы и господа скользят лебедиными парами по катку. Колонна поляков, бряцая кандалами на ногах, тащится по Владимирской дороге. Что не так на картине? Ты слушаешь? Ты ведь тоже часть этой картины».

У нас все случилось так же. Муж моей подруги Ирины Красовской исчез ночью, и никто ничего не знает. Зато в парках подают мороженое на любой вкус. Что не так на картине? Мой коллега из Гродно Анджей Почобут сел в тюрьму за оскорбление Лукашенко, моего мужа и его друзей и соратников арестовали и обвинили в заговоре против власти за участие в мирном митинге. В то самое время, разумеется, молодые дамы и господа скользили лебедиными парами по катку – был декабрь и каток. Потом многие из нас, бряцая наручниками, отправились по разным зонам моей страны. Что не так на картине?..

Этот Герцен в 28 лет, уже после ареста и ссылки, начинает сомневаться в возможности революции просто потому, что в России не действуют не только государственные законы, но даже гегелевские: «Народ не потому штурмует Бастилию, что история развивается зигзагообразно. Наоборот, история идет зигзагом потому, что народ, когда ему уже невмоготу, штурмует Бастилию. Если поставить философию Гегеля на ноги, то окажется, что это – алгебра революции. Но в этой картине что-то не так. Судьбы народов подчиняются гегелевскому закону, но каждый из нас в отдельности слишком мелок для такого грандиозного закона. Мы – забава в лапах кота, не ведающего законов, огромного рыжего кота».

И эту картину я отлично помню – 19 декабря 2010 года, вечер, Минск. Нас потом обвиняли в штурме дома правительства. Но что-то в этой картине было не так. Никакой зигзагообразности – просто белорусам осточертело жить при диктатуре, не имея возможности применять даже эти, диктаторские, законы, и они вышли на площадь. И оказалось, что даже гегелевские законы не действуют ни в современной России, ни в современной Беларуси.

Этот Герцен, с которым познакомил меня Том Стоппард, потом все-таки выбрал мир, где действуют гегелевские законы. И, пройдя французскую эмиграцию и осев в Англии, уже в 42 с горечью наблюдателя говорил Бакунину: «Народ?! Народ больше интересуется картофелем, чем свободой. Народ считает, что равенство – это когда всех притесняют одинаково. Народ любит власть и не доверяет таланту. Им главное, чтобы власть правила за них, а не против них. А править самим им даже не приходит в голову». А за три года до того, разочаровавшись в эмиграции французской, рассказывал, что время беженцев ушло: «Их одежда пообтрепалась, как, впрочем, пообтрепались и их надежды. Они живут прошлым, взаимными упреками и фантазиями – заговорщики, мечтатели, безумцы, одержимые одной идеей, обломки каждого потерпевшего крушение восстания от Сицилии до Балтики».

И разве можно опровергнуть того британского буржуа с закваской русского интеллигента, обильно приправленного революционно-публицистическим перцем, - Александра Герцена, которого придумал полтора века спустя британский драматург Том Стоппард? Ведь все сбылось – беженцы теряют связь с реальностью, народ не доверяет таланту и считает равенством одинаковые репрессии. У нас, в Беларуси, так оно и есть. В России – тоже.

А беженцы бегут одними и теми же дорогами. И белорусы убегают через Россию, пользуясь отсутствием границы. А на российских границах стоит пыль столбом от топота ног. Потом, за границей, беженцы строят планы изменения ситуации там, откуда они бежали, и все равно ничего не добиваются, кроме разочарования в новом месте да осознания того, что совершенного общества не бывает. Именно там, как и в герценовские времена, ведутся споры на тему, как лучше действовать – пером или топором, - и, тоже как тогда, никто не приходит к согласию. Герцен ставил на «Колокол» и после отмены крепостного права считал, что «Колокол» победил. Все-таки перо, а не топор. Правда, потом он поддержал повстанцев 1863 года, а «Колокол» потерял большинство подписчиков. И Александр Герцен – тот, близкий мне, придуманный Томом Стоппардом, - понял наконец, что преодолеть несовершенство общества невозможно, и нужно просто жить в своем времени. И все равно перо, а не топор.

Кстати, Герцен из «Берега утопии» почему-то напомнил мне Солженицына. В сущности, это два самых знаменитых эмигранта России. Первый - эмигрант номер один девятнадцатого века, второй - двадцатого. И не понимаю, почему при этом второго до сих пор читают и переиздают, а первый остается в глупых рамках школьной программы. Я не могла найти противоречия между этими двумя великим русскими эмигрантами и пыталась задать этот вопрос Тому Стоппарду. А еще – так и не смогла понять, почему британского драматурга вдруг привлекла история, отразившаяся в этом случайно попавшемся на дороге русском. Так, кстати, сам Герцен говорил о своих мемуарах – как об "отражении истории в человеке, случайно попавшемся на дороге". А еще я пыталась с помощью Тома найти ответ на вопрос, почему полтора века Герцен считает автором одного из двух главных вопросов России (и не только) «кто виноват?», но никто за все это время не задался вопросом, а в чем, собственно, виноват? На вопрос «кто?» любой готов дать ответ: большевики, Сталин, евреи, буржуи, чеченцы, американцы, олигархи, власть, демократы – список можно продолжать до бесконечности. Но в чем, собственно, виноват? И если все-таки перо, а не топор, то почему Герцен поддержал восстание? Ведь в то время он уже разочаровался революции и радикализме. Было ли это была обычной позицией свободомыслящего эмигранта - или все-таки чем-то иным?

А еще я вспомнила, что даже в студенчестве мы обсуждали, уместен ли был эпиграф к "Колоколу": Vivos voco! — «Зову живых!» Полтора века назад на вопрос, кто живые, Герцен отвечал: «Это те рассеянные по всей России люди мысли, люди добра всех сословий, мужчины и женщины, студенты и офицеры, которые краснеют и плачут, думая о крепостном состоянии, о бесправии в суде, о своеволии полиции, которые пламенно хотят гласности, которые с сочувствием читают нас». Еще тогда, в конце восьмидесятых, мы обсуждали, есть ли «живые» сейчас. Потом показалось, будто бы их много. А вот теперь, через двадцать лет после СССР, оказалось, что "с сочувствием читать" и бороться против собственного бесправия в суде и своеволия полиции - всего, что сегодня невероятно актуально и в России, и в Беларуси, - не просто мало, а ничтожно мало! И как звать живых в тоталитарных государствах? За это ведь и в тюрьму сесть можно. А просто "с сочувствием читающие" едва ли смогут добиться перемен. В этой картине что-то не так.

Я написала Тому Стоппарду письмо со всеми вопросами. Я знала, что он сейчас не дает интервью никому, даже своей любимой Guardian. Интервью он и не дал. Но прислал мне письмо со своими, как он сам выразился, «импрессионистскими» размышлениями о Герцене.

«Дорогая Ирина,

я прочел твои пять вопросов. Второй вопрос – единственный, для обстоятельного ответа на который я достаточно квалифицирован. Поэтому с него я и начну.

Я пришел к Герцену через Исайю Берлина, точнее, через его серию эссе «Русские мыслители». Берлина привлек характер Герцена не меньше, чем его интеллигентность в политике. То же самое могу сказать и о себе. Но, конечно, характер и интеллигентность взаимодействуют. Величие души Герцена дало его мышлению ту широту, которая в конце концов отдалила Герцена от следующего поколения активистов - тех, что были в определенной степени фанатиками. В то же время Герцен был наделен здравым смыслом, рациональным умом, который отделил его, например, от анархиста Бакунина. Бакунин никогда не переживал по поводу внутренних противоречий или по поводу своего объединения с экстремизмом или индивидуализмом.

Здесь уместно будет ответить на твой четвертый вопрос. Герцен возлагал свои надежды на народную революцию. Он верил в людей, действующих вместе, морально ответственных и сильных в том числе и своим количеством. Но люди подвели его. С 1848 года (год революций в Европе) он был существенно разочарован в своей вере в народную европейскую революцию, начал верить, что только русские массы остаются не подверженными пагубному влиянию. Я не думаю, что он исключал жестокую революцию как крайнюю меру, но он не может быть идентифицирован как «профессиональный революционер» молодым поколением. Я считаю, что его неприятие, например, убийства, было в равной степени моральным и рациональным. Здесь необходимо сказать еще одну вещь. Мое личное внимание к Герцену (или к кому-то другому) - это во многом влияние моего собственного темперамента и собственного интеллекта; и даже более того.

Я думаю, что фундаментальная связь между Герценом и Солженицыным в том, что они оба были моралистами больше, чем идеологами. Но у Солженицына был определенный личный экстремальный опыт, из которого он исходил, поэтому он оказал грандиозное влияние как репортер. Солженицын сообщал новости (пусть и с невероятным моральным уроком). В сравнении с этим опыт Герцена не был экстремальным. Поэтому Солженицын и «не прошел конкурс» в труд Берлина «Русские мыслители». Мышление было основной деятельностью Герцена, хотя он был также гениальным репортером, когда дело доходило до описания мира, в котором он оказался.

Что касается вопроса «в чем виноват?»… Что ж, я не специалист, поэтому могу ответить только интуитивно. Власть во имя себя самого – вот единственный ответ. Власть и привилегии, к которым сегодня прилагаются богатство и возможность безнаказанно красть, - вот критерий вины.

Вопрос пять: где же «живые»? Почему кажется, что их так мало? Почему они терпят, находясь в чудовищной ситуации? Это безумно сложно, и ответить быстро невозможно. Но всего несколько лет назад ты вполне могла спросить то же самое о Египте или Ливии. И это ответ.

Я понимаю, дорогая Ирина, что эти несколько строк не особенно помогут тебе, если вообще помогут. Вопросы порождают вопросы, и мне нелегко отвечать, так как прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как я читал и говорил о Герцене. У меня не было времени, чтобы вернуться к этому и более основательно ответить на мои вопросы, поэтому прости, что отвечал в импрессионистских тонах.

Шлю мою любовь тебе и всем твоим близким,

Том»

Том ошибся: мне его письмо очень помогло. Впрочем, еще до письма мне помогла его пьеса. И теперь я наконец (лучше позже, чем никогда) читаю Герцена – с любовью и благодарностью к Тому за то, что он мне его открыл. С любовью и благодарностью к истории и романтикам, к литературе и ее героям, к современности и нашим ошибкам. И понимаю, что мы все – часть одной картины. И пока мы живы, и пока будут живы уже другие, и пока люди будут читать Герцена и не только его, и пока будут спорить о пере и топоре, - мы все так и будем искать берег утопии, метаться по миру или пытаться строить утопию в собственной стране или даже в собственном доме. И только в конце пути понимать, что другого времени у нас нет, и смысл в том, как жить в своем времени. Так что на этой картине всегда будет что-то не так.

Ирина Халип, «Новая газета»