Русская луковица

Российская империя издавна была похожа на луковицу.

Истерия, поднявшаяся вокруг беспощадных оценок Андрея Пионтковского, – неплохое доказательство того, что в своем выводе о превращении России в Чечню публицист попал в болевой узел стареющей империи, сказал то, о чем знает каждый – но никто не хочет признать публично. Пионтковский в своих выводах сыграл роль мальчика из андерсеновской сказки про голого короля, и то, что в роли правдолюбца выступает убеленный сединами человек, сути не меняет. Юношеская бескопромиссность Пионтковского известна каждому его читателю, за нее его любят или ненавидят. При этом нужно понимать, что “чеченизация” России – всего лишь деталь общей картины видоизменения метрополии в угоду окраинам.

Российская империя – в отличие от прочих империй прошлого – всегда пыталась подстраиваться под присоединенные ею части. Самый яркий пример – то, что происходило в Москве после присоединения украинских земель. И дело даже не в том, что это была первая, еще допетровская, “европеизация” Московской Руси, а в том, что ради присоединения Киевской метрополии царь и патриарх решились на самый масштабный церковный раскол за всю историю русского народа. Потому что это московские церковные книги подгонялись под “греческие” (то есть киевские), а не наоборот.

Традиция “подстраивания” никуда не делась и в новейшее время. После распада Советского Союза и появления на карте Российской Федерации обнаружилось, что Республика Татарстан в политическое пространство нового государства, в общем-то, не входит. В Татарстане даже выборов президента РСФСР не проводилось, а вот собственный президент, Минтемир Шаймиев, уже был. Пока существовал Советский Союз, Татарстан претендовал на статус союзной республики, а в новой ситуации его руководство отказывалось подписать Федеративный договор, предложенный Кремлем в качестве новой модели сосуществования регионов и центра. Понятно, что Ельцин и Шаймиев и в этой ситуации были обречены на компромисс, но как соединить политические пространства России и Татарстана? Ведь в то время – сразу же после победы августа 1991 года – Россия была страной, учившейся демократии. А Татарстан был просто переименованной Татарской АССР, в которой сохранялась вся привычная система взаимоотношений власти и общества, вся партийно-государственная вертикаль.

Я хорошо запомнил свой диалог с Минтемиром Шаймиевым, состоявшийся в то время в казанском Кремле. Я пытался понять, как будет меняться Татарстан в ситуации, когда уже ясно, что республика останется в составе Российской Федерации – ельцинской России. И когда политический пейзаж, который видят из московского Кремля, так разительно отличается от пейзажа, наблюдаемого из Кремля казанского. Я ожидал, что Шаймиев станет рассказывать о каком-нибудь “комплексе мер” по демократизации. Но он только лукаво посмотрел на меня и поинтересовался, почему я считаю, что это Татарстан должен стать похожим на остальную Россию? Может быть, это Россия должна быть похожа на Татарстан? Ведь в Татарстане такая эффективная система управления…

Последующие годы продемонстрировали, что Шаймиев был прав. К президентским выборам 1996 года Россия – уже “настоящий Татарстан”, олигархическое государство, в котором практически вся власть и ответственность сосредоточена наверху, а население играет декоративно-вспомогательную роль, посещая выборы и голосуя за тех, за кого положено. Последний штрих в этой картине – победа Ельцина над Зюгановым, больше никаких альтернатив у подданных нового царя (или нового хана, если уж быть точным в определении заимствованной модели) уже не будет. Даже когда по иронии судьбы сам Шаймиев попытается поучаствовать в создании новой модели и поддержит не одобренные Кремлем амбиции Примакова и Лужкова – ему быстро напомнят, что он теперь живет в большом Татарстане.

Но осталась еще одна важная задача – присоединиться к Чечне, также выпавшей из российского политического пространства в начале 1990-х годов, но уже после краха СССР. Собственно, процесс этого присоединения начался еще до первой чеченской войны: Ельцин внимательно следил за Джохаром Дудаевым, который пошел на конфликт с собственным парламентом еще до того, как российский президент решился на конфронтацию с депутатским съездом. И все же ичкерийская модель казалась чуждой, даже дикой просто потому, что это была модель государственной организации в мятежной провинции. Необходимо было, чтобы Чечня вновь стала неотъемлемой частью Российской Федерации, чтобы организация ее власти оказалась привлекательной для метрополии. Да и к тому же переформатировать метрополию под окраину – заручиться гарантией того, что никаких мятежных провинций больше не будет. Как можно воевать с тем, что является тобой? Как можно отказываться от уклада, который является твоим?

Наверное, для многих российских патриотов (причем не обязательно только для либералов, думаю, и для охранителей тоже) было бы предпочтительнее, чтобы не Россия была похожа на Чечню, а Чечня – на Россию? Но тогда позволительно спросить: а на какую Россию? На ту, которая похожа на Татарстан? Или это Татарстан должен быть все же похож на Россию? Но на какую Россию? Россию Пионтковского или Россию Дугина? И устроит ли Татарстан, и не только Татарстан, такая Россия? Может быть, Россия потому и существует сегодня, что ее государственное устройство копирует советскую вертикаль власти и советское же устройство общества и его взаимоотношений с властями предержащими? И Шаймиев был совершенно прав, когда говорил, что это не Татарстан должен быть похож на Россию, а Россия на Татарстан, потому что в этой формуле и кроется рецепт сохранения территориальной целостности? Ну а чеченская модель – это просто реакция на современность, потихоньку размывающую анахронизм российского управления. И тогда появляется новая составляющая: страх, сила, вседозволенность власти, авторитет вождя…

Именно поэтому Российская империя издавна была похожа на луковицу. Чистка этой луковицы началась еще сто лет назад и всегда проходила со слезами. Но главное – никто не знает, что будет, когда доберутся до самой сердцевины, и самое главное – сохранилась ли, не сгнила ли эта сердцевина за столетия мимикрии под приращенные листья. 

Виталий Портников, Радио Свобода