«Тогда я поняла, что красиво умереть не получится»

Минчане создали документальный спектакль о теракте в минском метро.

11 апреля 2011 года в минском метро прогремел взрыв, унесший жизни пятнадцати человек (одиннадцать человек погибли сразу, еще четверо позднее умерли в больнице). Шесть лет спустя, 11 апреля 2017-го, Лаборатория социального театра публично зачитала пьесу о теракте. «Все эти годы одна из пострадавших не могла плакать. Но на читке пьесы она просто разрыдалась», — рассказывает о реакции зрительницы режиссер Валентина Мороз. Именно тогда творческая группа решила идти дальше — создавать документальный спектакль. Зачем студенты исследуют событие шестилетней давности и какие новые свидетельства будут звучать в постановке, узнавал tut.by.

«После публичной читки у нас появилось интервью с психологом МЧС и девушкой, чей папа расследовал теракт»

Идея создать спектакль о событиях 11 апреля возникла два года назад, но взяться за нее команда Лаборатории социального театра ECLAB смогла лишь летом 2016-го.

— Эту тему мы хотели использовать для дипломной постановки, но отказались. Нам показалось, что это не совсем правильно и продуктивно, — рассказывает один из актеров Павел Андреев. — Лично мне было страшно и тревожно. Почему? Вот вопрос. Я им задался позже. Ответа не знаю до сих пор. Наверное, потому, что тема табуированная, политизированная, много слухов вокруг нее. К тому же ты не подозреваешь, какая у человека травма, и своими вопросами можешь сделать только хуже.

Участники и участницы спектакля, они же — актеры и актрисы — нашли пострадавших в трагедии и провели многочасовые интервью. Позже к ним присоединились «голоса» из соцсетей: по просьбе Дарьи Герасименко пользователи делились воспоминаниями об этом дне.

— Нам говорят, что при теракте пострадало 200, 300 человек, но в действительности масштабы значительно больше. Огромное количество людей оказалось затронуто терактом прямо или косвенно, — рассказывает Валентина Мороз и приводит пример.

Недавно на выставке она встретила известного куратора, которая рассказала свою историю, не звучавшую нигде.

— «Знаете, я тоже оказалась в тот момент в метро. Была на эскалаторе, успела выйти. Отдышалась и поехала домой. Но через неделю перестала есть. Совсем». И это тоже человек, который психологически пострадал, для которого теракт стал травмой. Сколько таких людей? Назвать цифру мы не можем. Ее, наверное, даже не существует.

Собрать разрозненные интервью и другие документальные свидетельства в единую композицию согласился драматург Константин Стешик. Это не первый его опыт работы с документальным материалом, но именно этот дался ему особенно тяжело.

— Самое сложное в работе — возвращаться к тексту. Это же не вымышленные истории — все живое. Абстрагироваться получается не сразу. Чтобы включилась защитная реакция, нужно время. И только потом можно работать с материалом и во что-то его превращать. Вымышленные тексты писать легче — здесь же намного меньше пространства и свободы, с каждым интервью нужно обращаться очень бережно.

После публичной читки пьеса «обросла» еще несколькими персонажами и свидетельствами.

— Люди откликнулись, они хотели рассказать свои истории. Кто-то даже вступил в полемику. Например, у нас появилось интервью с девушкой, которая в то время работала в МЧС психологом. После нашей весенней читки она написала сама. Ей показалось, психологов несправедливо обвинили в том, что они не оказали помощь. Ее интервью тоже будет звучать со сцены.

Также на читке присутствовала девушка, чей отец занимался расследованием теракта. Она сама подошла и рассказала об этом режиссеру. Валентина уговорила ее на анонимный разговор.

— Я была шокирована, — рассказывает Валентина Мороз. — Было трудно задавать вопросы напрямую не пострадавшей. Хотя девушка серьезно травмирована. Она очень любит своего отца, он для нее во всех отношениях пример, опора, друг. И вдруг такой разлом в связи с его профессиональной деятельностью. Она не доверяет ему, его работе. Между ними возникла недоговоренность, и она не знает, как ее преодолеть.

Отрывок из интервью

— У тебя есть воспоминание об этом дне? Ты его помнишь?

— Я тогда училась в универе, во вторую смену. У меня заканчивались занятия в 17.25. Универ находится на красной ветке, а живу я на синей. Мне нужно было доехать до «Октябрьской» на метро, пересесть — и снова на метро. Вот. Я очень не люблю ходить по этой кишке (переход между двумя линиями метро. — прим.). Мне некомфортно. Я всегда поднимаюсь по эскалатору. Вот. И я поднялась на этот круг (имеется в виду переход на вторую ветку, если подниматься по эскалатору) и чуть-чуть постояла еще.

— А сколько было времени?

— В 17.45−17.50 я приехала на Октябрьскую. Постояла на круге. Подумала «не зайти ли мне в ГУМ?», нужно было купить какую-то мелочь, но передумала и решила, что завтра зайду. Я спустилась на «Октябрьскую». Дошла до середины платформы. Вот. В начале платформы было много людей. Это час пик. Дождалась поезда, и вот дальше, если честно, я не совсем помню. Я боюсь здесь соврать или излишне драматизировать. Мы отъехали от станции. Поезд был в туннеле. Прогремел взрыв. Мы тогда еще не знали, что это взрыв.

<…>

— Какие мысли возникли сразу после этого? Ты мне говорила, что у тебя был круг людей, которые были в оппозиции и…

— На следующий день, когда я пришла в универ, все говорили, да и вся страна говорила, да и этих ребят задержали почти сразу. Как-то подозрительно быстро. Сразу возникли мысли, что это была провокация со стороны государства, чтобы отвлечь внимание от проблем. Были большие проблемы экономические в этот период. Мне тоже так казалось. С другой стороны… Мой папа, он работал тогда, я боюсь ошибиться, в каких-то структурах. Его просто не было несколько дней после случившегося. Я была в университете, а он днем заезжал домой переодеться. Его не было по ночам. Они были ответственны за то, чтобы это дело раскрыть.

— Я так понимаю, что он ничего не комментировал.

— Да. Дома папина служба не обсуждается. Нет, не то чтобы это запретная тема. Нет. Ну по жизни так вышло.

— И все же событие такое экстраординарное, и логично, если домашние будут задавать вопросы. Ты просила его про это что-нибудь рассказать?

— Ну нет. Эти пару дней на нем лица не было. Потом как-то вечером, через несколько дней, к нам пришли гости. И папа пришел домой. Конечно, очень поздно. А в тот день по телевизору объявили, что задержаны виновные в этой трагедии. Вот и он пришел, и мы же знали, что кто-то задержан. Он пришел домой, сел, и на нем не было лица. Он был серо-зеленого цвета. Похудевший. И вот один его друг говорит: «Что, можно расслабиться?» И папа выдохнул: «Какие ублюдки, какие ублюдки…» Я вот помню, сижу и думаю, что мне думать на этот счет?.. Все мое окружение, частью которого я являюсь, уверены совершенно в обратном. С другой стороны, мой папа, которому я безоговорочно доверяю. Идеальный папа. Оплот надежности не только в семье. Человек, друг, он чуть не плакал. И я сижу, чуть не плачу, потому что мне как быть… Я только что выпустилась из школы, на первом курсе. Со своей позицией-оппозицией. Как мне быть? И вот, с одной стороны, — все мое окружение, а с другой стороны — мой папа. Мой идеальный папа.

— Ты с папой не пыталась говорить на эту тему?

— Нет, не пыталась. Наверное, мне было страшно. Я не знаю, мне было страшно, что он не прав? Или что он мне скажет неправду? У меня идеальный папа. У меня есть папа, который меня любит, целует на ночь, который абсолютно всегда бы меня поддержал и спас, и, возможно, мне просто не хотелось впускать информацию, которая сделала бы так, что я бы в нем разуверилась. Я осознаю, что это непроговаривание, замалчивание. То есть человек избегает чего-то такого, отчего может быть очень-очень больно. В любом случае уверена, он не мог знать, что это случится. Тогда у меня был жуткий диссонанс. Я думаю, что он знает правду. Ту, которую нам предъявили или какую-то другую. Но он не знал, что это случится, ведь он знал, что я была там. В это время ехала из универа каждый день. И если бы он мог знать о том, что случится, разве он мог бы допустить, чтобы я была там? И меня это освобождает. Этап подготовки и исполнения. Он в этом не участвовал. Про это он не знал. Мне это помогает.

Несмотря на легкость, с которой в пьесе появились дополнительные свидетельства, первоначальный материал собирался гораздо сложнее. Многие из пострадавших, к которым обращались участники Лаборатории, отказывались от интервью либо соглашались и исчезали.

— Очень трудно было начинать и объяснять людям, кто мы такие и чего хотим, потому что сами не знали, во что это превратится, не знали, чего обещать, — рассказывает о своем опыте общения Анна Казакова, которая играет в спектакле. — Первая женщина, которой я звонила, довольно спокойно восприняла просьбу, обещала перезвонить независимо от ее решения. Не перезвонила. И я решила ее не трогать.

Вторая девушка, с которой в итоге у нас получилось интервью, была в списке людей, получивших тяжелые ранения. Она быстро согласилась, пыталась всячески помогать. Я боялась задавать ей вопросы, нарушить ее равновесие, но она легко шла на контакт.

«На ней были лоскуты обгоревшего платья, запеченные колготы на ногах и виднелось нижнее белье. Тогда я особенно четко поняла, что красиво умереть не получится»

В спектакле 15 героев и множество «голосов» из соцсетей. Транслировать их истории будут шесть исполнителей. Ни у кого из них практически нет сценического опыта. Например, Артем Лобко работает в лизинговой компании, а Павел Андреев — барменом в Svobody, 4. Почему они решили включиться в работу над спектаклем?

— Театр — мощный язык, при помощи которого можно отрефлексировать много моментов. Это хорошо как для собственного личностного роста, так и общественного, — объясняет свою мотивацию Павел. — То, чем мы занимаемся, — это своего рода исследование в той области, где мало кто работает. Исследование нашей повседневности, общественной памяти. Мне так видится, это мое субъективное мнение.

Люди, с которыми мы встречались, могли выговориться. Даже если мы задаем неумелые вопросы, а они все равно рассказывают, значит, это им нужно? Мы просто даем повод — герои сами говорят. Так было и с моим героем. Я мог даже ничего не спрашивать — он сам говорил. Люди хотят быть услышанными. Где еще, как не в театре, об этом разговаривать?

Анна Казакова говорит, что для нее участие в спектакле — это «монетка в копилку гражданской ответственности».

— Когда мы делали наш первый проект «Серая радуга», я транслировала текст девушки, которая была в зале. После спектакля она сказала: то, что она увидела себя со стороны, помогла ей многое понять про себя. Вот тогда я поняла: это может быть полезно непосредственно для тех людей, с которыми мы работаем, а также для тех, кто видит себя в этих историях. Получается массовый терапевтический эффект.

Не травмирует ли самих исполнителей работа над этим спектаклем? Все актеры, которые в этот вечер собрались на репетиции, единодушно отвечают: нет. Хотя уточняют: есть моменты, которые выводят из эмоционального равновесия.

— Меня цепляли, скорее, не герои, а куски текста. В зависимости от того, над чем ты думаешь сейчас, они отзываются сильнее, — говорит Павел. — Недавно, например, я ходил на рейв «Мечта». И в тексте у нас есть кусок о том, как девушка пошла на концерт.

«За день до взрыва я была на концерте. Встретила там подругу. Сказала ей, что у меня такое чувство, что нас здесь всех взорвут. Поэтому я надела свое самое красивое нижнее белье. Когда рассматривала фотографии после трагедии, среди прочего ужаса увидела молодую девушку, едва прикрытую полиэтиленом. На ней были лоскуты обгоревшего платья, запеченные колготы на ногах и виднелось нижнее белье. Тогда я особенно четко поняла, что красиво умереть не получится».

«Для чего спектакль? Чтобы мы научились разговаривать о том, что неприятно»

Чтобы спектакль состоялся, Лаборатория социального театра собирает деньги на платформе Ulej.by. Они пойдут на оплату аренды помещения, изготовление декораций и видеооформление. Также эта сумма станет платой за входной билет на один из премьерный спектаклей — 3 или 4 февраля.

— Мы живем в обществе, которое никак не пытается отрефлексировать свои исторические события, в которых много драматизма и негатива, — первой на вопрос, для чего этот спектакль, отвечает режиссер Валентина Мороз. — Мы накапливаем эти травмы, отказываемся от осмысления собственной истории. Вот для этого мы и делаем постановку.

Драматург Константин Стешик добавляет:

— Это желание спровоцировать людей на диалог с друг другом. Чтобы они вышли из своего состояния одиночества. Чтобы эти травмы мы не носили в себе до пикового состояния. Чтобы мы научились разговаривать о том, о чем вроде неприятно говорить.