19 сакавiка 2024, aўторак, 6:25
Падтрымайце
сайт
Сім сім,
Хартыя 97!
Рубрыкі

Мамы

31
Мамы
Ирина Халип

Памяти всех.

«Тот сын умер. Этот пропал. Детки мои. За что?..» Эти слова говорила Ульяна Захаренко моему папе восемь лет назад, когда он приехал из Германии и привез ей гостинцы от невестки и внучек. Она умерла на этой неделе. В стране Марадона и хоккейный крах, Лукашенко в расписном халате и тунеядский декрет. И известие о смерти Ульяны Захаренко едва прошелестело в нижних строчках новостных лент.

Ну да, жалко, конечно. Но не стоит особого внимания - не в расцвете лет, не от пули, а в своем доме, от старости, как предназначено природой. Да и 95, почти век – все-таки изрядно пожила, в отличие от многих, до пенсии не доживших.

А в том-то и дело, что не пожила. Война, тяжкие работы в Германии, потом такие же тяжкие на родине, смерть одного сына, похищение второго. И потом - почти двадцать лет адовой муки, бесконечного ожидания, ноющей, как ссадина, надежды, тяжкого неспокойного сна – а вдруг заскрипит крыльцо? Нет, не заскрипит. Теперь уже точно никогда не заскрипит.

Я вспоминаю и другую маму – Веру Михайловну Розум. Ее сын Геннадий Карпенко был первым. Во всем. И в списке подлежащих ликвидации – тоже. Вера Михайловна умерла десять лет назад, так и не дождавшись правды о смерти сына. Я помню, как приезжала к ней, чтобы встретиться с братом Геннадия Дмитриевича Александром. Он сказал по телефону: «Давайте встретимся у мамы. Я каждый день приезжаю к ней обедать».

Я тогда приехала немного раньше. Вера Михайловна долго сокрушалась: «Откуда ехала? С Комаровки? Ой, да это же с пересадкой добираться, а талончики сейчас такие дорогие! Или у тебя проездной?» И тут же усадила за стол: «Пока не накормлю, никаких разговоров!» Потом приехал Александр. И Вера Михайловна уж так хлопотала, такой наседкой, с такой нежностью! А говорить отказалась, ушла в другую комнату. Не могла, сил не было. Вера Розум, в отличие от Ульяны Захаренко, уже не надеялась на возвращение сына. Она его похоронила и теперь ждала только правды о его смерти.

Я не знаю, кому из них было легче: Ульяне Григорьевне, которая до последнего верила, что сын жив, или Вере Михайловне, которая точно знала, что сын мертв. Одна сохраняла надежду, понимая, что надежда эта напрасна, и некуда ей было пойти, чтобы хотя бы у могилы посидеть да поплакать. Вторая ни на что не надеялась, но было куда прийти, прибрать сухие листья – почему-то после уборки могил близких всегда становится легче на душе, - и мысленно поговорить с сыном. Впрочем, вряд ли тут можно рассуждать, кому было легче. Обеим - невыносимо.

Тот, кто хладнокровно отдавал приказ о ликвидации, те, кто брал расстрельный пистолет, те, кто прикрывал проведение спецопераций, - они все убивали матерей. Думали, что убивают крепких опасных мужиков, а убивали женщин. Впрочем, не только женщин – пола и возраста не разбирали, убивали матерей и отцов, детей, жен, сестер с братьями. Это только кажется, что в деле об исчезновении Юрия Захаренко только одна жертва. Их много – мать, жена, две дочери, внук. В семье Карпенко - мать, жена, сын с дочерью, брат, внуки. Их ставили к стенке целыми семьями и шмаляли очередями. Те, кто выживал, оставался навсегда раненым. Травмированным. Едва живым.

А в то самое время, в конце девяностых, когда уничтожали наших лидеров, Лукашенко строил посреди проспекта – кажется, тогда еще Машерова, которого он позже уберет с названия своей дроздовской трассы, - дом для своей мамы. Большой дом за высоким забором, совсем рядом с поворотом на Дрозды: с мигалкой за минуту доедешь. Неужели ни разу в те годы он не подумал о другом доме – старом, обветшалом, в Василевичах, где живет мать его бывшего соратника? Знаю, знаю, не подумал.

А давайте вместо него мы об этом подумаем. Я сейчас не хочу говорить о том, что нужно уничтожить эту власть, пока она не уничтожила всех матерей вместе с детьми. Всё знаем и помним. Но не о том сегодня речь. Я просто хочу, чтобы мы хотя бы на минуту представили себе тот старый дом, в котором больше никогда не скрипнет крыльцо, и помолчали. И, может быть, даже заплакали.

«Может, он живой? – говорила Ульяна Захаренко восемь лет назад. – Мне тут один человек говорил: Григорьевна, жди. Он вернется. Как только этот сойдет с поста. Вот и я так кажу. Вернется. Так мне думается».

Покойтесь с миром, Ульяна Григорьевна. Не вернется.

Ирина Халип, специально для Charter97.org

Напісаць каментар 31

Таксама сачыце за акаўнтамі Charter97.org у сацыяльных сетках