Как Ельцин сделал то, о чем тихо мечтал советский человек

Ровно 30 лет назад будущий президент выступил с публичной критикой компартии.

Есть разные мнения, когда именно началась перестройка в СССР. Одно из них гласит, что "процесс пошел" 30 лет назад, 21 октября 1987 года, когда кандидат в члены политбюро и первый секретарь Московского горкома Борис Ельцин выступил на пленуме ЦК КПСС с речью, стоившей ему партийных постов, пишет BBC.

Вскоре он стал вторым, наряду с Дэн Сяопином, политиком, сумевшим вернуться во власть и даже подняться еще выше после изгнания с Олимпа в коммунистической стране.

Перечеркнув свою карьеру, будущий президент России, как оказалось, дал ей невиданный толчок.

Судя по его словам и делам, в 1987 году он еще не имел последовательных взглядов и программы, зато сделал то, о чем почти каждый советский человек тихо мечтал, да не смел: послал начальство подальше.

Неожиданный демарш

Пленум был посвящен обсуждению доклада генерального секретаря Михаила Горбачева на предстоявшем торжественном заседании по случаю 70-й годовщины Октябрьской революции, который предстояло рутинно одобрить.

Мероприятие уже близилось к концу, когда сидевший в зале Ельцин вдруг поднял руку. "У товарища Ельцина есть какое-то заявление", - сказал председательствовавший Горбачев.

Судя по опубликованной впоследствии стенограмме, Ельцин волновался и говорил сбивчиво. "У меня не было написанного выступления, на маленьком листочке бумаги подготовил тезисы",- сообщал он в мемуарах.

Спустя несколько лет сделалось известно, что 12 сентября 1987 года Ельцин направил Горбачеву письмо, в котором рассказывал о своих проблемах в работе и разногласиях с влиятельным секретарем ЦК Егором Лигачевым и просил о личной встрече. Генсек обращение проигнорировал, впоследствии ссылаясь на то, что в это время отдыхал в Крыму.

Ряд историков предполагает, что Горбачев догадывался, что может сказать на пленуме Ельцин, и вполне мог не давать ему слова, а поговорить потом с глазу на глаз, но умышленно пошел на обострение.

И только-то?

Когда в феврале 1989 года выступление Ельцина было, наконец, опубликовано, большинство отреагировало в духе: "И это все?".

Сам автор вспоминал, что, заново прочитав собственную речь, "слегка удивился": "Мне казалось, что выступил я тогда острее и резче, но тут, видимо, время виновато, с тех пор общество так продвинулось вперед, столько произошло острейших дискуссий".

Ничего революционного он не заявил, начал вообще со слов, что "не имеет замечаний и полностью поддерживает" содержание доклада Горбачева.

Главным образом Ельцин подверг сомнению тезис доклада о том, что перестройка уже в течение ближайших двух лет должна дать ощутимые результаты. По его мнению, она продвигалась недопустимо медленно, так что указывать столь короткий срок было опрометчиво.

Слова о том, что надо совершенствовать стиль работы и принимать меньше документов, звучали на партийных мероприятиях десятилетиями.

Непривычной была критика в адрес главы партии: в прошлом неудачи вызывались тем, что власть была "отдана в одни-единственные руки, один человек был огражден абсолютно от всякой критики", и в политбюро в последнее время "обозначился рост славословия в адрес генерального секретаря".

Сильнее всего возмутили номенклатуру слова Ельцина о том, что он просит освободить его от обязанностей в политбюро, а вопрос о продолжении его работы в Москве "будет решать уже пленум городского комитета партии". Сама мысль, что нижестоящий комитет может самостоятельно решать вещи, входящие в компетенцию ЦК, выглядела бунтом.

Вообще, оценивая речь Ельцина, надо учитывать, в каком обществе все происходило. С 1929 года любое публичное упоминание о возможности разногласий в высшем руководстве считалось недопустимой ересью.

Премьер Николай Рыжков впоследствии поведал, что на заседаниях политбюро "доходило до мата и визга", но за пределами Ореховой комнаты Ельцин выразил какое-то особое мнение первым после Троцкого и Бухарина.

За кулисами событий

На молодого и энергичного секретаря свердловского обкома обратил внимание еще Юрий Андропов, по имеющимся данным, собирался перевести в Москву, но не успел.

Егор Лигачев, назначенный при Андропове заведующим отделом ЦК по оргработе, ездил, как выражались в партийных кругах, "посмотреть" на Ельцина и охарактеризовал его самым положительным образом.

Впоследствии пути Горбачева, Лигачева, Рыжкова и Ельцина драматически разойдутся, но в 1985 году они воспринимались как одно целое, новые лица, призванные вывести страну из застоя.

Ельцин не прошел школы аппаратной жизни, интриг и компромиссов. За исключением короткого периода работы заведующим отделом и вторым секретарем обкома, он чуть ли не со студенческой скамьи всегда был первым лицом, только масштаб деятельности расширялся.

В Москве надо было умело маневрировать и выстраивать отношения, а он начал работать методами, к которым привык в строительстве, возможно, решив, что именно такой стиль теперь востребован.

По мнению известного исследователя позднесоветской эпохи Леонида Млечина, споры о бюрократических процедурах и о том, кто кого имеет право заслушивать, были внешним выражением борьбы между Лигачевым и Ельциным за положение второго человека в государстве, "рабочей лошадки" при Горбачеве, занятом теорией, представительством и международными делами.

Новый руководитель Москвы постарался как можно быстрее и громче заявить о себе раскованным общением с жителями, нетрадиционной риторикой, заменой кадров, во многом демонстративной борьбой с привилегиями, поездками в общественном транспорте, устройством овощных ярмарок и покровительством первым кооперативам.

Историки полагают, что он стремился превратить Москву в символ и витрину обновления, чтобы скорее перейти из кандидатов в члены политбюро, и искренне рассчитывал на поддержку Горбачева.

В свое время первый секретарь свердловского обкома Яков Рябов постоянно одергивал и сдерживал Ельцина, критиковал за размашистость, а, став секретарем ЦК, порекомендовал на собственное место. Судя по мемуарам Ельцина, эта история произвела на него сильное впечатление.

Ситуация не повторилась, возможно, потому, что Горбачеву расти выше было некуда. Он то ли не захотел обострять из-за Ельцина отношения с номенклатурой, то ли испугался конкуренции.

Вряд ли ему могли понравиться заголовки западных СМИ: "Восходящая звезда перестройки - Борис Ельцин", а Лигачев, неспособный претендовать на высший пост в силу своего возраста, вероятно, показался более удобной фигурой.

Уходя, уходи!

"Я неудобен, и понимаю это", - написал Ельцин в письме Горбачеву от 12 сентября.

Прямо такого он не говорил, но, судя по тону мемуаров, после отправки письма и даже после выступления на пленуме надеялся, что Горбачев станет уговаривать его остаться, а тот, напротив, фактически подтолкнул к уходу.

Оба политика восприняли поведение друг друга как предательство.

В одном из редких телеинтервью после отставки Ельцин на вопрос об отношении к Горбачеву, тяжело двигая желваками, ответил: "Он много сделал, его вклад останется в истории, но я его не люблю!"

Исторический парадокс, достойный пера Шекспира, заключался в том, что два выдающихся человека, мягко говоря, не питавших симпатии друг к другу и жестоко боровшихся за власть, объективно делали одно дело и не справились бы с ним друг без друга.

Если бы не Горбачев с его гласностью, Ельцин, скорее всего, ушел бы на пенсию обычным секретарем обкома. Если бы не Ельцин с его таранной мощью, Горбачева скрутила бы номенклатура, как, в общем, и случилось в августе 1991-го.

Изгнание

Никто из участников пленума Ельцина не поддержал. Постановили считать его выступление "политически ошибочным", и сам он, следуя партийной дисциплине, тут же заявил, что "подвел Центральный комитет и Московскую организацию, выступив сегодня".

7 ноября 1987 года он формально еще оставался первым секретарем горкома и в этом качестве присутствовал на торжествах. Единственными, кто подошел к нему и сказал несколько слов, оказались Войцех Ярузельский и Фидель Кастро.

Накануне пленума горкома 11 ноября Ельцин попросил рассмотреть вопрос о нем заочно в связи с болезнью, но Горбачев настоял на его присутствии. Если выступления на пленуме ЦК были в целом корректными, то бывшие подчиненные свели счеты с низвергнутым патроном развязно и грубо.

Речь-легенда

Почти полтора года страна гадала: что же такого сказал на пленуме Ельцин?

Михаил Полторанин, в период пребывания Ельцина в горкоме возглавлявший редакцию "Московской правды", а в 1990-х годах бывший министром печати России, сочинил приукрашенную версию.

Ельцин в ней выступал за вывод войск из Афганистана. Говорил о продовольственном дефиците: "Мне трудно объяснить рабочему завода, почему на 70-м году его политической власти он должен часами стоять в очереди за сосисками, в которых крахмала больше, чем мяса. А на ваших, товарищи, праздничных столах есть и балычок, и икорка, и иные деликатесы, полученные без хлопот там, куда его и близко не пустят".

Просил политбюро "избавить меня от мелочной опеки Раисы Максимовны, от ее почти ежедневных звонков и нагоняев" и давал резкую отповедь Лигачеву ("Не надо, товарищ Лигачев, на меня кричать, и поучать меня не надо. Нет, я не мальчишка").

Неизвестно, согласовывал ли Полторанин свое творчество с шефом.

Помощник Ельцина Лев Суханов утверждал, что тот сильно удивился, когда он дал ему прочитать "речь Ельцина" на листке с трудноразличимым шрифтом, купленным у станции метро за рубль.

Возвращение

Сложно предполагать, что осенью 1987 года Ельцин все предвидел и рассчитал.

Будучи назначен первым заместителем председателя Госстроя (глава ведомства Юрий Баталин получил указание ограничить контакты нового зама и давать ему как можно меньше поручений), Ельцин какое-то время находился в тяжелой депрессии.

Горбачев при назначении заявил ему: "В политику я тебя больше не пущу". Через четыре года Ельцин выставил из политики его самого.

На стихийные митинги в поддержку Ельцина в Москве и Свердловске вышли по паре десятков человек. Зато в ЦК и редакции газет тысячами пошли письма "в поддержку перестройки и гласности" и против "зажима критики".

Для интеллигенции Борис Николаевич всегда был недостаточно рафинирован. Обкомовское прошлое и встреча с активистами националистического общества "Память" тоже внушали опасения.

Статусные демократы тогда не одобряли ничего, что ослабляло Горбачева. 22 ноября 1987 года будущий союзник Ельцина Гавриил Попов опубликовал комментарий в "Московских новостях", в котором призывал "многому учиться, чтобы борьба позиций происходила в формах, которые помогали бы перестройке".

Зато Ельцин, помимо харизмы и воли к власти, оказался единственным, кто реально пожертвовал фантастическими по советским меркам жизненными благами. Уж его никак нельзя было заподозрить в том, что им движет комплекс неудачника.

Будучи диссидентом, он одновременно являлся и "настоящим начальником". Россия - не Венгрия, не Чехия и не Польша, где президентами выбрали профессора, драматурга и электрика. По словам историка Игоря Бунича, мужик в ней не может сделаться королем, им может стать крупный вассал, взбунтовавшийся против короля.

В интервью "Эху Москвы" в 2001 году Горбачев выразил сожаление, что "не отправил его [Ельцина] в соответствии со сложившейся в те времена практикой послом в какую-нибудь далекую африканскую или азиатскую страну".

В 1989 году, когда в СССР состоялись первые альтернативные и относительно свободные парламентские выборы, сторонники предлагали Ельцину выдвижение во многих округах, включая родной Урал, но он счел делом чести баллотироваться в депутаты по Московскому национально-территориальному округу, то есть от всего населения Москвы, и получил 89,4% голосов.

После кончины Андрея Сахарова в декабре 1989 года среди оппозиции не осталось никого, равного Ельцину по авторитету и влиянию.

На XIX Всесоюзной партконференции в июле 1988 года Ельцин еще просил о партийной реабилитации, получив в ответ унизительную отповедь Егора Лигачева: "Борис, ты не прав!". Ровно через два года на последнем в истории КПСС XXVIII съезде он вышел из партии.