Владимир, не Петр

Путин может чувствовать себя преемником царей – но в Америке самодержавия никогда не было.

Триста лет назад царь Петр Алексеевич задумал выдать замуж свою дочь Елизавету, и не за кого-нибудь, а за короля Франции Людовика XV. Благо король и царевна были ровесниками – обоим в 1717 году было по семь лет. Чтобы показать “товар лицом”, и не только лицом, французскому художнику Луи Караваку, работавшему в России, был заказан портрет Елизаветы – обнаженной, что было крайне необычно: детей в таком виде обычно не рисовали. Предполагалось, что портрет будет отослан потенциальному жениху – а пока Каравак работал, сам царь решил наведаться во Францию.

Помимо матримониальных планов (так в итоге и не реализованных – Елизавете Петровне было суждено стать не французской королевой, а российской императрицей), любознательного царя-реформатора интересовали французские технические, архитектурные и культурные новинки. Служивший тогда в Париже испанский дипломат писал: “Царь всегда держит при себе карандаш, которым набрасывает на бумагу чертеж всего, что покажется ему заслуживающим внимания”. Сам же Петр сообщал домой жене Екатерине о встрече с малолетним французским монархом не без юмора: “В прошлый понедельник визитировал меня здешний королище, который пальца на два более Луки нашего (царского карлика – прим.), дитя зело изрядное образом и станом, и по возрасту своему довольно разумен”. Много лет спустя, в 1899 году, в Петергофе была установлена статуя Петра, держащего на руках мальчика Людовика. Изображение имело актуальный политический смысл: за пару лет до этого Россия заключила военный союз с Францией, правда, уже республиканской.

Совсем иной политический смысл имел другой визит – посещение Франции Владимиром Путиным, формально приуроченное к открытию в Париже выставки, посвященной той самой, трехсотлетней давности, поездке Петра I. Путин, правящий Россией почти два десятилетия, вполне мог отнестись к молодому французскому президенту Эммануэлю Макрону с легкой снисходительностью, почти как когда-то царь к “здешнему королищу”. Однако президент-новичок Макрон оказался довольно крепким орешком, наговорил дерзостей высокому гостю и его присным и, судя по выражению лица Путина, изрядно испортил ему настроение. Сближения, не говоря уже о дружбе, которая сулила бы Кремлю выход из неуютной внешнеполитической полуизоляции, не получилось. Владимир Владимирович не стал новым Петром Алексеевичем, на которого Париж смотрел 300 лет назад по преимуществу с доброжелательным любопытством.

Дело тут, однако, не в том, что у Путина с Макроном гораздо меньше общего, чем было у царя Петра с тогдашним реальным правителем Франции – регентом Филиппом Орлеанским: оба были горькими пьяницами и неукротимыми женолюбами, а такие вещи сближают. Между сегодняшними Россией и Францией (и шире – Европой) противоречия, пардон за пафос, мировоззренческие. К примеру, Макрон говорит с Путиным о преследованиях геев в Чечне не потому, что это может быть каким-то инструментом политического давления на Москву, а просто поскольку считает подобные вещи неприемлемыми. Да и в целом история взаимоотношений России с Европой (и шире – западным миром в целом) в последние десять лет – это история ценностных расхождений, которые становятся с годами все глубже. Что допустимо и что неприемлемо по отношению к соседним странам и собственным меньшинствам, как должна выглядеть общественная и семейная жизнь, какие оценки дать тем или иным историческим событиям и деятелям – на все эти вопросы Россия и Запад дают по преимуществу разные ответы.

Однако ценностные нюансы зачастую выпадают из поля зрения российского руководства, привыкшего рассчитывать на персональную дипломатию и личные отношения. В этом плане постсоветская эпоха не отличается от времен Петра I – разве что династические браки вышли из моды.

У Бориса Ельцина в свое время в западных столицах были сплошные друзья, он их, помнится, так и называл: “друг Билл”, “друг Жак”, “друг Гельмут”. Это, однако, не помешало быстрой порче отношений России и Запада на исходе 90-х годов, под влиянием событий в Косове и Чечне. Владимир Путин, лишенный ельцинской нетрезвой экспансивности, однако, тоже сумел обзавестись высокопоставленным западным “другом” в лице Джорджа Буша-младшего. Но дружба пошла врозь после украинской “оранжевой революции”, Мюнхенской речи Путина и грузинской войны. Вероятно, сейчас отставному американскому президенту не очень приятно вспоминать, как он принимал “друга Владимира” на техасском ранчо и ездил с ним в старой “Волге” по территории одной из подмосковных резиденций. Правила, по которым были готовы играть “друзья”, оказались слишком разными.

То же самое можно сказать и об отношениях российского правителя, например, с Ангелой Меркель, несмотря на их в каком-то смысле общее ГДРовское прошлое и тот факт, что Путин говорит по-немецки, а Меркель – по-русски. Канцлер даже не успела дорасти до “дружеской” стадии отношений – и не потому, что Путин якобы напугал ее своей собакой. Просто время дипломатии, в том числе персональной, сменилось временем конфронтации.

Теперь дружбы в России ждут – или по крайней мере ждали еще пару месяцев назад – от Дональда Трампа. Но все оказалось сложнее: в адрес нового президента США у него на родине стали высказываться подозрения в “нестандартных” связях с Россией, и “русский вопрос”, реальный или надуманный, похоже, надолго отравил американскую политику. Теперь Трамп, даже если ему по какой-то причине очень понравится Путин во время их первой личной встречи (она вроде бы должна произойти в июле), вряд ли решится откровенно выражать свои симпатии: ему это политически невыгодно. С американской стороны возможна персональная дипломатия, но невозможна дипломатия самодержавная – слишком уж разные системы власти в двух странах. Путин вполне может чувствовать себя царем или преемником царей – ему не приходится оглядываться на парламент, оппозицию и прессу. Но в Америке монархии, тем более самодержавной, никогда не было.

Впрочем, персонификация внешней политики – не только кремлевский грех. Регулярно читая тексты западных политических аналитиков, занимающихся Россией, не перестаю удивляться тому, как много места в их выкладках занимают президент РФ и его окружение и как мало – собственно Россия, ее общество и его жизнь. Когда-то этим путем уже прошло последнее поколение советологов – то самое, которое вычисляло суть кремлевских интриг по расстановке членов политбюро на трибуне ленинского мавзолея. За этим интересным занятием их застала “перестройка”, а потом – почти никем не предсказанный крах Советского Союза. Вполне возможно, что через какое-то время, когда персоналии на высших этажах российской власти все-таки сменятся, западные политики и дипломаты столкнутся с неизвестной им страной. И могут быть удивлены посильнее парижан в 1717 году, наблюдавших за гвардейцами Петра Великого, которые голыми прыгали в Сену после бани.

Ярослав Шимов, «Радио Свобода»