Хор товарища Швондера

Год наступающий непременно будет лучше прежнего.

Хор товарища Швондера это предчувствовал. И братьев по классу заранее предупреждал. Трудные годы, как всем известно, уходят. Но те, которые придут им на смену, будут также трудны. Как в воду глядел. Сто лет миновало, а воз и ныне там. И впору биндюжников звать на помощь. Да где же их взять, если все это кануло в вечность. Навыки утрачены, умельцы коварным вихрем рассеяны. И мы все начинаем с чистого листа. Потому как декабрь почти на исходе.

Когда еще только встречали этот год, уже уходящий, кто не тешил себя надеждой, что 2021-й, будет обычным, заурядным. И славно, и хорошо. Но вот уже и этот серый вроде бы год готовится кануть в вечность. И что же, легче нам стало от того, что был он не високосным? Говорят, в декабре далекого сорокового люди в этой замученной стране тоже тешили себя – следующий год уже не високосный. Давно известно – надежда умирает последней. Вот только вопрос возникает вопреки бытующей мудрости: а зачем ей умирать?

Потому и пишет заключенный колонии «Волчьи норы» маме письмо (имена и фамилии по известным причинам лучше не называть) и просит прислать побольше книг. Все по философии – он сейчас этим занят всерьез. Знает, конечно, что едва ли так просто сейчас выполнить его обычную просьбу. Упоминает мимоходом, что томик Канта, который у него был, при шмоне изъяли. И, судя по всему, в топке сожгли.

Такие времена. И у строгой лагерной охраны. И у тех, кто пока еще как будто на свободе. Год не високосный, но свирепость зашкаливает. Стоит только вспомнить, какие приговоры вынесли на исходе года тем, кто просто не нравится власти. Да и этот Кант, если подойти к нему соответственно, не так прост. С виду будто бы все невинно. «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне».

Это ли не крамола? Небо из-за тюремной решетки или колючей проволоки видится совсем не так, как предстало оно когда-то немецкому философу в ночном Кенигсберге. А «нравственный закон» - это еще что такое? Единым для всех был и останется «основной закон». Вот примут его на референдуме, и каждый сможет свободно наполнить душу «удивлением и благоговением». Именно так было и в те времена, когда принимали еще сталинскую конституцию. Мир удивился, интеллектуалы были в восторге. Где еще в Европе так защищены права человека? Безмолвствовал только ГУЛАГ. Потому что вертухаи занудно повторяли на каждой поверке, что будет, если по пути следования колонны на лесоповал кто-то позволит себе шаг влево или шаг вправо.

Да что там! Не дожидаясь того надвигающегося референдума, уже поспешили высказать свою принципиальную позицию прокуроры: слишком мягкие оказывается, приговоры. Не восемнадцать лет надо было присуждать, а все двадцать. Вот только никто из осужденных не ужаснулся. И не запросил пощады. К чему бы это? На всякий случай уже на исходе декабря усилили свирепость. И отдел очистки объявил высокий уровень готовности.

Когда-то мелкая шпана, бросившие вызов пристойности штурмовики, вздумали на площадях сжигать ненавистные для нового режима книги. Костры получись эффектные. Мир содрогнулся. Но время безудержного упоения властью прошло. А нюрнбергский процесс дал правовую оценку и этому идиотизму. Однако страстное желание внести свою лепту в духовный опыт человечества неукротимо. Только к цели каждый идет своим путем.

В центре Минска, где уютно устроилась всем известная «американка», стоял вроде бы обычный железный бак. Ничем не примечательный. Разве что слегка ржавый и изрядно прокопченный. Белорусский писатель Максим Гарецкий, который с 1931 года отбывал пятилетнюю ссылку в Вятке, конечно же, об этом едва ли мог знать. И в письме к жене попросил похлопотать о рукописях, изъятых у него при аресте. Перечислил с точностью все. Вроде бы прошел в то время слух, что кому-то что-то вернули.

Но тут все застряло надолго. Писатель отбыл ссылку, работал учителем в Смоленской области. А в тридцать седьмом о нем снова вспомнили. По решению «тройки» расстреляли. Когда в начале девяностых появилась надежда, что архивы откроют, снова начались поиски. В том письме ссыльного к жене были с точностью перечислены все изъятые чекистами рукописи. Никаких следов. Никому ничего не вернули. Будущее белоруской литературы ушло в тот железный бак. Сжигали постепенно и аккуратно. И никаких костров на площадях, никаких скандалов. Рукописи не горят. Только пепел превращается в прах.

Уходит год. Два одиозных старца снова и снова уединяются надолго за закрытыми дверями. Спешат остановить время. Тьма недоделок и грандиозных начинаний будто зависла. Надо успеть. Ухватить уходящий год за хвост. Так хорошо все складывается. Столько посажено, столько намечено. Тотальная зачистка набирает темп. И железный занавес получается вроде бы прочнее прежнего. Стратегические бомбардировщики уже летают вдоль западной границы. Прорабатывается вопрос о возвращении ядерного оружия. Если еще вкопать столбы с колючей проволокой – жить можно.

А чтобы не казалось кому-то, что все это чужое и на фиг оно вообще в нашей мирной стране, союз двух неудачников из одного бункера пытается поспешно создать что-то единообразное. И вроде бы получается. Кто-то из вертикальных чиновников уже заявил открыто, что суверенитет едва ли удастся сохранить. И заунывный их плачь по стране, которую мы потеряли, начинает как-то странно материализоваться. Вопрос только в том, кто будет вождем, пока не решен. Журналисты придворного пула с оглядкой свидетельствуют, что в местах долгих переговоров на стене уже начинает проступать какая-то серая тень с дымящейся трубой в засыхающей руке.

Время летит незаметно. Поджимает. Торопит. Уже где-то хор товарища Швондера прощается с уходящим годом. Предупреждает застенчиво о грядущих трудностях. Уже скоро елочку зажигать, раздавать детишкам подарки. И, по обычаю, тружеников полей, нефтяников и личный состав силового сектора вместе со всеми прочими поздравлять, с чем положено. Не забыть, отметить особо, что все вместе мы выстояли. Как будто.

А этот, который по другую сторону стола, все чего-то требует вкрадчиво и упорно. Настаивает. Убеждает. Только о трех с половиной миллиарда зеленых, которые нужны партнеру позарез, пока ни слова. А на все прочее просто начхать, когда ни на миг не отступает все та же тревога – как исхитриться, извернуться, обнулиться, но все-таки ухватить так демонстративно и нагло ускользающую легитимность. Тот самый окаянный мандат. Без которого даже пролетарий высокой пробы – всего лишь люмпен.

А страна далека бесконечно от этих убогих тревог и волнений. Не из таких передряг выходили. Схлынет и этот морок. Прожит первый месяц зимы. Настоящей. Со снегом и крепким морозом. Планета постепенно вспоминает о весне. И хочется верить, что год наступающий непременно будет лучше прежнего. Потому что всегда остается надежда.

И звездное небо над нами.

Владимир Халип, специально для Charter97.org