Борис Стругацкий: «СССР был империей лжи. Как и всякое тоталитарное государство»

«Ложь простить невозможно. Тотальную государственную ложь – тем более», - заявил в интервью MAXIM знаменитый русский писатель Борис Стругацкий.

-- Вы объявили недавно, что не будете больше писать романов. Никто бы не удивился, если бы вы приняли такое решение после ухода Аркадия Натановича. Однако вы уже в одиночестве создали такие прекрасные вещи, как «Бессильные мира сего» и «Поиск предназначения». Чем вызван ваш сегодняшний обет молчания?

-- Укатали сивку крутые горки. Писать вообще трудно, а писать в одиночку – почти невозможно. Как пилить бревно в одиночку двуручной пилой. Пробовали?

-- Мы не пробовали иначе... Ваши книги в основном о мужчинах. Женщина в вашем романе практически никогда не бывает героем. Абстрактности, условности полны даже образы, которые вы списывали с реальных женщин, – скажем, Ирма из «Гадких лебедей» (Егор Гайдар, например, считает, что это точный портрет его жены – дочери Аркадия Стругацкого, Маши). Многие критики официально упрекают вас в женоненавистничестве. Вы согласны с таким определением?

-- Не только никогда не были женоненавистниками, но, наоборот, всегда перед женщиной преклонялись, подозревая в ней существо особенное, высшее, недоступное нашему пониманию. Ведь понять – значит упростить.

Писать надо о том, что знаешь хорошо; либо о том, чего никто не знает. А мы никогда не рисковали полагать, что знаем женщину достаточно хорошо. Отсюда вящая осторожность и скольжение по поверхности.

-- В ваших книгах почти нет секса. Даже для советских писателей такая демонстративная целомудренность была явлением нетривиальным. Это личное отношение к сексу или сей процесс отталкивает вас именно на бумаге?

-- С сексом у нас тоже, слава богу, было все как у людей. Но, во-первых, как известно, «секса в СССР не было», и любые, самые робкие попытки несчастных писателей его, так сказать, учредить хотя бы в тексте, выметались раскаленной редакторской метлой.

А во-вторых, как бы это попонятнее объяснить... Ведь мы же писали вдвоем. Оговаривалась, «обживалась» и редактировалась каждая предлагаемая фраза. В этой ситуации любая попытка сконструировать сколько-нибудь сексуальную сцену превращалась в некую имитацию этакой «групповушки», которой никто из нас любителем отнюдь не был.

И кончалось это всегда одинаково. Кто-нибудь говорил, морщась от неловкости: «Да ну его в задницу! На фиг нам это сдалось? Короче! Короче и суше! Взрослые сами поймут, что к чему, а детям еще рано».

-- Когда блистательный Румата из «Трудно быть богом» пытается для пользы дела вступить в связь с придворной красавицей доньей Оканой, его в последний момент тошнит – и он бежит с ложа разврата. Вы считаете, это нормальная реакция мужчины, которого пытается соблазнить красивая женщина?

-- Ну, это вопрос вкуса, я полагаю. На мой личный вкус предложенная в романе ситуация мало располагала даже к самому примитивному сексу.

Меня бы, например, затошнило. Правда, я отнюдь не Казанова. Но ведь и Румата тоже отнюдь не Казанова. Это человек вполне умеренных сексуальных способностей, все главные таланты которого сосредоточены, как бы это сказать... совсем в другом участке его спектра достоинств.

-- Вы всю жизнь были женаты на одной женщине. Вы можете что-нибудь рассказать о ней? Кто она, жена Бориса Стругацкого?

-- Без комментариев.

-- Чем старше вы становились, тем мрачнее и антиутопичнее становились ваши произведения. Как вы думаете, житейский опыт непременно приводит к мизантропии или можно быть мудрым и одновременно счастливым, влюбленным в жизнь и людей человеком?

-- Жизнь дает человеку три радости: дружбу, любовь и работу. Пока все это у человека есть, он вполне может быть счастлив, добр, оптимистичен, даже если и понимает при этом, что мир лжив, подл, сумрачен, а судьбы человечества отнюдь не радужны.

Такой менталитет не противоречив. Прежде всего, потому, что своя рубашка ближе к телу, а «гвоздь в моем сапоге...» и так далее.

Конечно, бывают и исключения, сколько угодно исключений – «печальники за человечество», посвятившие себя какой-то общечеловеческой идее целиком, без остатка, пожертвовавшие собой и счастливые своей жертвенностью. Именно для них «во многая мудрости многая печали». Святые своего времени, они воспринимают мир как часть себя, а себя – как неотъемлемую часть мира. И это совсем уже другой менталитет – менталитет героев и святых.

-- Вы всегда говорили, что вам близок и дорог «мир Полудня» – почти идеальный мир будущего в ваших с Аркадием ранних романах. От прочтения книг «Полудня» действительно остается светлое ощущение: это общество братства, любви, взаимовыручки и, прежде всего – творчества.

Тем не менее, нередко говорят, что вы обрисовали, по сути, фашистский социум: тотальный контроль над мыслями, судьбами и чувствами людей; дети, которых в шесть лет забирают у родителей и отправляют по интернатам; отсутствие права на свободный выбор профессии. Вы по-прежнему считаете, что у общества должно быть право так властно управлять личностью?

-- Чушь какая-то. Никакого тотального контроля над мыслями там нет. Вообще никакого контроля. Над судьбами и чувствами – тем более. Зачем? Кому это могло бы понадобиться?

Детей у родителей вовсе не забирают. Родители сами, абсолютно добровольно и с удовольствием отдают их в интернаты, потому что прекрасно понимают, что воспитанием (не обучением, а воспитанием) ребенка должны заниматься профессионалы (как и лечением, например). Вы можете не отдавать свое чадо в интернат (пожалуйста!), воспитывать его дома, но вы при этом рискуете вырастить чучело гороховое себе же на горе. Кому это опять же надо? Зачем?

И нет там никакого отсутствия права на свободный выбор профессии. Профессионалы определяют достаточно узкий круг профессий, которые соответствуют главному таланту ребенка, и предлагают ему, ребенку, выбор – по его вкусу. Он может, конечно, сделать и неправильный выбор – что ж, флаг ему в руки, – но он должен ясно представлять себе реальную перспективу... Где здесь «властное управление личностью»?

Мир Полудня как раз мир очень мягкий, мир свободного выбора, царство всепобеждающей добровольности, если угодно. Только не надо за образец брать судьбу Льва Абалкина – это же совершенно особенный, специальный случай. Случай-беда.

-- Знаете, мы в редакции порой так упражняемся: обдумывая будущее интервью, ищем абсолютную противоположность нашему герою. Как бы антагониста. Когда мы заговорили о вас, почти все единодушно решили, что ваш антагонист – Стивен Кинг. Как вы думаете – почему?

-- Представления не имею. Впрочем, о Стивене Кинге я знаю только, что он дьявольски плодовит, великолепно мастеровит и замечательный выдумщик. Знаю, что в США его самым серьезным образом считают гением. А Стругацких, наоборот, не считают. Может быть, именно в этом и заключается антагонизм?

-- А как вы относитесь к творчеству Лукьяненко? Он ведь в чем-то идет именно по вашим стопам. Реминисценциями работ АБС, вольными или невольными, полны все его произведения.

-- Он очень талантлив. Я с удовольствием читаю у него все, что попадается мне в руки. По-моему, он сейчас считается самым популярным отечественным фантастом. И совершенно заслуженно.

-- Вам нравится то, что происходит у нас в стране в последнее время? Нет ощущения, что СССР возвращается?

-- Мне очень не нравится то, что происходит у нас в стране в последние несколько нет. У меня есть ощущение (и совершенно определенное), что СССР возвращается. Происходит огосударствление всего и вся. Власть бюрократии (читай – номенклатуры) вернулась полностью. Застой смотрится как неизбежность.

А самое страшное – это нравится большинству. Вместо того чтобы хотеть счастливую справедливую страну, они опять хотят великую державу. И ни за что не желают понять, что эти две социальные структуры принципиально несовместимы.

-- В последнее время стало обычным делом ностальгировать по советской эпохе. Как человек, много поживший при СССР, вы хоть в чем-то разделяете эту ностальгию?

-- СССР был империей лжи. Как и всякое тоталитарное государство. Ложь простить невозможно. Тотальную государственную ложь – тем более. Все попытки доказать, что то-то, мол, и то-то при Советах было хорошо, живо напоминают мне досужие разговоры о том, какие замечательные при Гитлере были построены автобаны.

-- Вы хорошо помните блокаду? Вам было восемь-девять лет, вы тоже видели эти ужасы, трупы на салазках, живые скелеты на улицах... Или мама сумела вас уберечь от полного осознания апокалиптичности происходящего?

-- Я помню блокаду неплохо, и почти все, что я сумел запомнить, я описал в романе «Поиск предназначения». Никакой, кстати, апокалиптичности в памяти не осталось. Это просто была такая жизнь. И не более того. Но и не менее!

-- Вы несколько раз в интервью обмолвились, что мы стоим на пороге войн цивилизаций и что XXI век войдет в историю как мир кровавого, средневекового противостояния между исламом и христианством. Как бы вы попытались справиться с этой ситуацией, будь вы многомогучим прогрессором, посланным на Землю?

-- Никакие всемогущие прогрессоры с ходом истории справиться не способны в принципе. В лучшем случае они способны только заменить реальное человечество виртуальным – более разумным, более счастливым, может быть, но другим. Я не уверен, что это есть решение поставленного вами вопроса, но ничего другого представить себе не могу.