Сергей Лозница: Оккупация ― это приход власти, диктующей народу свою волю

Режиссер Сергей Лозница рассказал «Новой газете» о своем фильме, который участвует в Каннском кинофестивале.

«В тумане» ― экранизация повести белорусского писателя Василя Быкова, совместное производство пяти стран: Беларуси, России, Германии, Латвии, Голландии.

Два белорусских партизана должны выполнить приказ: убить местного жителя за сотрудничество с немцами. Но предатель ли приговоренный к смерти? Сможет ли доказать свою невиновность? Лозницу снова притягивает неразрешимая ситуация, когда «поток событий сносит любые доводы и лишает возможности диалога».

Встреча режиссера с произведениями Быкова произошла в начале нулевых. Тогда же повесть «В тумане» превратилась в сценарий, но только спустя 11 лет сценарий стал фильмом, пишет «Новая газета».

― Чем зацепила повесть?

― Срифмовалась с одним из воспоминаний детства. В детском саду у одного мальчика пропала игрушка.Мальчик пожаловался, а поскольку одна из воспитательниц была его мамой, то дело приняло серьезный оборот. Всю нашу группу выстроили, как мы были после дневного сна ― в одних трусах и майках, ― и велели вору сознаться. Поскольку никто не сознавался, воспитательница пригрозила, что вызовет милицию с собаками. «Собака сразу же разнюхает вора!». Меня охватил ужас: я почему-то был уверен, что собака укажет на меня. Так мы простояли шеренгой довольно долго… Вечером пришли родители и разобрали нас по домам. На следующее утро я увидел того мальчика, игравшего как ни в чем не бывало со своей «украденной» игрушкой. Оказалось, накануне он просто забыл ее дома. Я снова испытал шок ― перед нами никто не собирался извиняться.Я подговорил часть группы в знак протеста бежать во время прогулки. Явился домой, бабушка отправила меня обратно в сад, захлопнув перед носом дверь. Вечером от родителей мне снова попало… В тот день я сполна пережил травму непонимания другими того, что происходит с тобой. История Быкова созвучна моему детскому переживанию: вы ничего не можете сделать, чтобы восстановить справедливость. Об этом картина. О границе между каждым из нас и внешним миром, которую невозможно пересечь, проникнуть в то, что другой думает, знает…

― Человек по своей природе одиночка. Значит, каждый из нас в плену трагической невозможности вырваться за пленку собственного видения мира?

― Есть области непознаваемости. Можете мыслить близко, соглашаться, полагая, что у вас есть общие определения. Но возникнут моменты, которые выведут вас из заблуждения. Несмотря на достигнутое согласие, существует нечто, отделяющее меня от других. И это нечто никому не передать.

― Вы обращаетесь к времени Второй мировой войны, оккупации Белоруссии, отношениям между местными жителями, немцами и партизанами. В картине «Счастье мое» был эпизод схожей тематики. Видимо, война оголяет провода, концентрируя проблемы, обостряя вопросы морального выбора.

― Мое обращение к этой теме связано с тем, что текст Быкова оказался мне близок.

― Вы его знали?

― Мы с ним беседовали несколько раз в начале нулевых в Германии. Что же касается темы войны, то мне кажется, что расхожие представления об этом явлении достаточно поверхностны.Война возникает, когда люди обретают внутреннюю готовность убивать себе подобных. Когда каждый человек, участвующий в военных событиях, готов взять ружье и стрелять в неизвестного… потому что этот неизвестный одет в форму другой армии, другой страны. У вас нет никакого личного отношения к человеку, которого вы убиваете. Вы никогда его не видели. Можете его и не увидеть, как пилот, бросающий бомбу. При этом вы совершаете личностный поступок, переступаете через определенную линию. Становитесь убийцей. И прекрасно понимаете это.

― То есть каждая война возникает в условиях так называемого мира?

― Существует среда, из которой рождается война. Для того чтобы человек превратился в убийцу, ему необходимо пройти через определенный этап. Я рассматриваю проблему абстрактно, она касается русских, французов, немцев. «Враги сожгли родную хату»? Обстреляли, как было в начале Финской войны, наш пограничный пост? То, что это была провокация, станет известно потом. Люди совершают свои действия здесь и сейчас. Им нужны оправдания своих действий.

― Со школьной скамьи мы знаем, что наша война ― Отечественная, народная, благородная. Можно сколько угодно говорить о злодеяниях сталинских упырей, мы защищались от «вероломного вторжения». И значит, с точки зрения морали это справедливая война.

― Для каждого человека любая война складывается из банальных событий: принятия конкретных решений, ведущих к тому, что война распространяется или прекращается. Каждый ответственен за ее продвижение. Меня интересует личное отношение человека к среде, пораженной «сознанием войны». У Быкова подробно рассмотрены обстоятельства жизни человека, вовлеченного в эту воронку. Путевой обходчик Сущеня жил с семьей, не хотел работать на немцев. Но когда к тебе приходят соседи или добрые знакомые и говорят: если откажешься работать… нас расстреляют, ― как вы поступите? Вы уже подчинились обстоятельствам; каждый ваш поступок ― шаг, пусть с точки зрения глобальной истории ― микрошаг… Меня интересует история с точки зрения этих микрошагов.

― Вынужденный выбор стоит не только перед героем, но и партизанами, которые получают приказ убить. Дилемма чудовищная. Впрочем, приказ убить отдают не только в военное время.

― «Войной» мы называем определенный исторический период. Та же психологическая среда, только в пассивной фазе, присутствовала, скажем, в 30-е годы, в 20-е. Когда в СССР шла гражданская война против собственного народа. Тогда тоже были враги, были резервации, куда этих врагов загоняли. Была пропаганда, которая доходчиво объясняла, почему этих людей следует уничтожить. И ― как следствие ― росла агрессия по отношению к думающим иначе.

― Можно называть врагами сколько угодно людей.

― Есть же результат большой работы, кропотливых чисток. Все зависит от того, как вы определяете слово «враг». Человек, принадлежавший другому кругу, сословию, был врагом по определению. Аристократию успешно отстрелили ― значит, с этим врагом практически покончили. Инженеров подрастили новых.

― Машина работала эффективно: разбирались и с профессурой, и со священниками.

― Не только машина, но и сознание нового поколения, пришедшее на зачищенное место. Да и сейчас носители иного мировоззрения так или иначе выталкиваются в резервацию. Дальше можно добавить, допустим, слово «дестабилизация», и всем становится ясно, почему вы ― враг.

― Моральный выбор, о котором писал Быков, в той или иной мере касается каждого. Обычное течение жизни порой остро ставит перед нами вопросы выбора.

― Жизнь по своей сути трагична. Среди разнообразных воздействий вы вынуждены принимать то или иное решение, которое влечет за собой потери.

― Отказ от компромисса сегодня ― тоже поступок.

― Это слишком абстрактная формулировка.

― Отказ от денег, которые диктуют художнику идеологический заказ. Отказ подписать очередной донос на Ходорковского, войти в список «ПУ».

― Существуют принципы этического характера, которые нельзя нарушать.

― Десяти заповедей нам недостаточно?

― Есть нечто, что не укладывается в 10 заповедей. К примеру, постулат «Не навреди» ― может быть дополнительным ориентиром. Не исключаю возможность компромисса, но лишь там, где вы не нарушаете внутренних нравственных законов.

― Цитата: «Общество находится в состоянии, когда законы, восстанавливающие справедливость, не работают. В такой ситуации проблема выбора особенно сложна». Эта ваша фраза характеризует и время, про которое вы снимаете, события в порабощенной Беларуси, и современность.

― Когда вы говорите «порабощенная Беларусь», что вы имеете в виду?

― Фашистскую оккупацию.

― Подождите. Но было же Великое княжество Литовское, Русское и Жамойское, которое было занято Российской империей. С точки зрения кого вы говорите? Если с точки зрения местных жителей, литвинов, которые потеряли свою идентичность, то они были втянуты в империю. С точки зрения какой исторической перспективы вы рассуждаете?

― Даже после знакомства с историческими исследованиями, открывшими всю «многокрасочность» войны, считаю, что сталинский геноцид не отменяет варварства фашистов на территории СССР.

― Я это не оспариваю. Мы говорим о терминах. Сейчас на русский переведена книга Рышарда Капушинского «Империя». Он жил с родителями в польско-белорусском городе Пинске. Вход советских войск в 1939-м ему запомнился. Выкатили пушку, расстреляли костел. Офицер пил водку и кричал, что Бога нет. В следующие месяцы начали пропадать люди, отправляли соседей в Сибирь. Начался голод. Ваш отец вынужден скрываться, потому что служил в Польской армии, а в какой армии служить поляку? Как вы относитесь к людям, установившим эти «новые» законы? Через два года приходят немцы и тоже бесчинствуют. Через четыре года вернутся русские. Вас трижды порабощают! Можно сказать мягче, но это оккупация, то есть приход власти, диктующей народу свою волю.

― Когда читаешь Быкова, при всей психологической полифонии оккупация описывается с поставленными точками над «и»: фашистская оккупация ― чудовищная черная сила, которая ввергает человека в тьму заведомо проигрышного выбора.

― Я с этим не спорю. Но у нас весь этот период существует в спрессованном виде. Как если всю историю войны представить последними кадрами самых ужасных битв. Мы забываем, что оккупация тянулась четыре года, в ней было свое развитие. Простой вопрос: почему обороняющаяся армия в таком колоссальном количестве попадает в плен ― за полгода несколько миллионов? Видимо, в том числе и потому, что советская власть замучила людей. В той же Беларуси, где расстреливали костелы, никто еще не знал, что такое немцы. Еще и с цветами встречали. Это же прекрасно описано у Кузнецова: как украинский дед радовался, что краснозадых прогнали, и потом, к своему изумлению, обнаружил, что фрицы такие же мародеры. В течение нескольких месяцев от иллюзий ничего не осталось. Но эти месяцы тоже были. Я читал воспоминания инженера из блокадного Ленинграда, писавшего о людях, в первые дни войны уезжавших из города в деревню ― переждать военные действия. Достаточно распространенным было заблуждение о том, что Шиллер с Гёте идут под свастикой со своей великой культурой спасать гибнущую от коммунистов территорию. А какая надежда была в 1945 году, когда освободили, подписали капитуляцию, ― может, теперь что-то изменится? И какое постигло разочарование… Вот в чем трагедия. Легко винить во всем группу, засевшую где-то там наверху. При этом забывается, что власть иллюзорна. Держится она на согласии каждого человека по отношению к правителю, который тобой управляет. Всё на согласии. Когда его нет, рушится мгновенно власть, которая на самом деле эфемерна.

― Сложилась забавная ситуация. Из «антироссийского» режиссера, коим вас назвал целый ряд изданий после фильма «Счастье мое», те же авторы, еще не видя картины, уже провозглашают вас российским, белорусским и даже советским режиссером.

― Зачем мне реагировать на глупости? Оставим мертвым хоронить своих мертвецов. Объяснять, что это не советский, не антисоветский, не антироссийский, не пророссийский и даже не реалистичный фильм, потому что какая в принципе в кино возможна «реальность»? Если фильм в итоге складывается не столько на экране, сколько в вашей голове ― к какой «действительности» он имеет отношение? Зачем лишать кинематограф его главного преимущества ― возможности оставаться иллюзией?