«Помогать своему другу — это не героизм, а норма»

История праведника, который спасал евреев в Минске.

«Помогать своему другу, который попал в беду, — какой это героизм? Это нормально, это просто значит, что ты — честный человек», — рассуждает Иван Бовт. В начале 90-х Израиль признал Ивана Ивановича праведником мира. Это звание присуждают неевреям, спасавшим евреев в годы Холокоста. В Беларуси праведниками считаются восемь сотен человек. Накануне Международного дня памяти жертв Холокоста Иван Иванович рассказал tut.by, как его семья помогала евреям и какой он ребенком видел войну.

Фрагменты из памяти: что видел ребенок войны

Я вам скажу: да, время лечит. Но встречи на эту тему в последнее время почему-то участились. Приходится вспоминать войну — и тогда снова все обостряется.

Надо понимать: мне не пришлось столько испытать, сколько испытали мои мать и отец. Они были подпольщики, они гораздо больше понимали, чем я. Боролись, дрожали за семью. А я тогда переходил как раз из детства в юность, мало что понимал все-таки. Но все равно: многие элементы оккупации остались со мной на всю жизнь.

Что вспоминается часто: мы дружили с еврейской девочкой Цилей, вместе были в «Артеке». Вернулись в Минск в субботу, а в воскресенье началась война. Первое, что запомнилось, — бомбежка. Когда ни с того, ни с сего в солнечный день как будто набегает черная туча. Гул самолетов. Было страшно. Наши постреляли, а эти все летят и летят!

Из-за бомбежек мы ушли к сестре отца — тете Паше. Она жила в деревне Дворище, где сейчас район Юго-Запад. Там мы ждали отца, который с друзьями начинал организовывать подполье… Не дождались — возвращались с мамой в Минск сами. На обратной дороге я заметил, что в кустах валяется винтовка. Посмотрел — там лежит парень, красноармеец. Тогда я впервые увидел мертвого солдата.

… После казни Кубе (генеральный комиссар округа Белоруссия, убит в 1943 году. — прим. ред.) в нашем доме случилась облава. Тогда в Минске было много облав, много уничтожили невинных. Помню: ночью спим, а вдруг шум, гул, двери выдалбливают. Мать плачет. Проснулись я и брат с сестрой маленькие. А над нашей большой кроватью немец. На картинках до войны их рисовали — страшных таких, с рогами. Вот почти такой. В каске «СС». Стал требовать у мамы показать старшую дочку. Мама говорит: она у меня одна, маленькая. Он погрозил автоматом, плюнул, обшарил две комнаты и ушел. Оказывается, они искали девчонку, которая убила Кубе.

Помню еще, как я чуть не погорел… Мой отец был связан с подпольщиками. Мы с другом Славой часто бегали к отцовской сестре, в Дворище. Тетя Паша жила нормально, был кабанчик и даже корова. Откормиться там не успевали, но удовольствие эти походы приносили. Порой меня обвязывали радиолампами, мама сверху бинтовала марлей в несколько слоев. Тетя потом передавала принесенное партизанам, иногда было даже мелкое оружие.

Тетя Паша почти всегда угощала молоком. Наливала его в бидончик, который я нес с собой. Однажды возвращался домой с бидоном — возле Суражского рынка (в районе нынешней станции метро «Институт культуры») меня остановил полицай. Он затащил меня в полицейский участок, к шефу своему. Фашист, крупный немец, указал на меня: партизан! Я стал оправдываться, отец устроился слесарем на свекольный завод. Немец сказал: «Пока ты арестован, я пойду проверю, что ты говорил. А ты сиди здесь». Дал конфету и куда-то ушел.

Я не знаю, откуда взялась мысль, что я пропал и надо спасаться. Приоткрыл дверь и нырнул на лестницу. По лестнице спустился медленно, будто свободный человек. Прошел мимо часового, потом за калитку — медленно так, важно. Повернул к входу на рынок. Тут я уже красавец: бегом между Московской и Фабрициуса. Мне казалось, что за мной кто-то бежит.

Но я не оглядывался. Пришел маме, рассказал все. Она в слезы. Оказалось, что в бидоне было двойное дно. А бидон у меня забрали в участке. Но почему-то все кончилось хорошо. Не обнаружили ничего, может. Или тетя Паша забрала что нужно и он был пуст.

В нашей семье не разбирались: ты еврей, белорус, русский или цыган

Мы в нашей семье не разбирались: ты еврей, белорус, русский или цыган. Не было даже таких разговоров. В нашем окружении кучно жили работники мясокомбината. Там до войны евреи считались лучшими мясниками, умели приготовить уникальные продукты.

Наши родители дружили с семьями евреев. Как правило, встречались по воскресеньям по очереди в разных домах. Мы часто бывали в семье Цоглиных. Хозяйка, тетя Лиза, пекла прекрасные кренделя, часто угощала меня. Она была добрая. Помню и ее мужа, Абрама Моисеевича. Абрам в самом начале войны ушел на фронт офицером. А тетя Лиза с дочками Инной и Милой оказались в гетто.

Мы помогли им выбраться оттуда, примерно месяц семья пряталась у нас. Первое время мы не чувствовали тревоги в связи с тем, что прячем еврейскую семью. Потом к нам во двор стала приходить какая-то женщина, все расспрашивала что-то у меня и сестры. Тогда родители и решили, что семью надо уводить. Смогли переправить их из Минска к друзьям, под Столбцы. Правда, семейство уже было неполным. Инна погибла — девочке исполнилось 16 и надо было получать документы в полицейском участке. Она не послушала свою маму, слишком осмелела и пошла за документами. Надеялась выдать себя за грузинку. Из участка она так и не вернулась. Тетя Лиза с Милой спаслись.

Потом появилась Майя

Вскоре после того, как ушла семья Цоглиных, у нас появилась Майя Смалькенсон. Именно с ее старшей сестрой, Цилей, я и был в «Артеке». Мама девочек, тетя Нина, была медиком — ее призвали с первых дней войны. Майя рассказывала, что отец ушел на фронт, но мы в семье в этом сомневались. Я до сих пор думаю, не попал ли отец Майи под первый погром в гетто. Он случился зимой 1941 года. Во время того погрома Циля погибла, а Майе удалось спрятаться.

Мы встретили Майю на рынке. Чтобы как-то прожить, моя мама научилась варить мыло и продавала его, а я ей помогал.

Девочка была замотана в платки, было видно, что она сильно болеет. Даже когда гетто огородили проволокой, через нее перебирались дети: прямо к проволоке подходили катакомбы, развалины. А на улицах дети из гетто ничем не отличались от множества нищих детей, которые были в то время.

Мы увели Майю к себе домой. Нагрели воды, искупали. Помню, на теле у нее были сплошные чирьи. Мы мазали их йодом, делали примочки. Дня два девочка лежала у нас, обвязанная. Потом стала отходить. У нас в то время была козочка, и мы отпаивали девочку молоком.

Мы поначалу мало опасались всего — и Майя выходила на улицу, гуляла возле дома. Потом пришла женщина, одна из соседок. Она сказала моей маме: «Избавьтесь от девочки, которая у вас живет». До сих пор не могу понять, как могла она такое сказать. Она же сама женщина. Моя мать постаралась убедить, что у нас никого нет.

После этого напряжения в семье стало больше. Любой скрип — думали, что идет проверяющий. Ну вот, стал волноваться — и опять нехорошо (Иван Иванович пытается справиться с начавшейся дрожью рук. — прим. ред.).

Мы жили на улице Студенческой, недалеко от улицы Толстого. Там был студенческий городок с бараками. Во время войны немцы думали, что это военный городок, так как бараки были похожи на казармы — поэтому бомбили здорово. Часть бараков сгорела, часть заняли сами немцы. Мы жили в индивидуальном доме от предприятия отца, который находился в окружении этих бараков. Немцы обнесли часть колючей проволокой, еще рядом с нами проходила железная дорога, была тут и радиостанция. К нам трудно было попасть с улицы — метр-полтора проходик, и все. Поэтому многие облавы к нам не доходили. Но все равно было страшно.

Я придумал для Майи укрытие в бомбоубежище, которое мы построили во дворе сразу после начала войны. Сделал в стене бомбоубежища проем — метр на полтора, вроде кельи. Обложил досками, натаскал сена, сделал запасы воды. Лампочку карбидную — чтобы свет не бил в глаза.

Там мы прятали Майю во время облав. В спокойное время мы там играли — хотелось, чтобы девочка привыкла, чтобы ей потом не было страшно там одной, если придется. Забивались в эту нишу и читали там что-нибудь интересное.

Майя была самой большой тайной нашей семьи. Она прожила у нас два года. Позже мы отправили ее в деревню к тете Паше, от нее — к другим нашим родственникам.

После освобождения Минска в нашем дворе вдруг появилась Майя. В платочке, колхозница милая такая… Встретили ее, расплакались. И снова, уже до конца войны, она была у нас. В конце войны появилась тетя Нина, мама Майи. Она всю войну проездила медиком в санитарном поезде. Почему-то она не забрала девочку с собой. Решила, что дочке лучше сейчас пожить в детском доме. Мы, дети, таким решением были недовольны. Но такова была воля тети Нины.

В начале сентября 1944 года Майя уже пошла в школу в детском доме. В первый день после школы она, гордая, пришла к нам домой. У нее была сумка, книги новенькие. Принесла нам подарки: конфеты и коробку вафель. Не знаю, как она это раздобыла — похоже, сберегла какое-то лакомство, которое раздавали в детском доме. Она понимала, что мы переживаем, и хотела показать: у нее все хорошо.

За время войны Майя стала второй дочкой для нашей мамы. Для нас — сестрой. Мама держала ночью младшую сестру Тамару при себе, а мы с братом и с Майей спали втроем на одной кровати. Майю отправляли в серединку — так боялись, чтобы никто на нее не напал.

Помню, что Майя абсолютно не плакала. Наверное, переживания у нее были глубоко внутри. Мы, дети, чувствовали, что она ничего не любит рассказывать про гетто, и не приставали с расспросами.

Мы остались с Майей дружны. Теперь она живет в Израиле. Я был там три года назад — как раз тогда, когда белорусских праведников народа приглашал к себе президент Израиля.

Третья спасенная семья евреев — Каноник. С ними мои родители не были так близки, но это не имело значения. Поздно ночью мой отец приехал на телеге к улице Совхозной. И отец-еврей передал ему через ограждение двоих детей — моего друга Додика (Давида) и его сестру. Отец ребят сказал, что сам не пойдет — у него еще осталось дело в гетто. Мой отец прождал его, пока не стало светать. Потом пришлось уехать, чтобы спасти детей. Их отец больше так и не пришел.

Отвезли ребят к тете Паше, потом они жили у одной семьи в Слободе. Жизнь у них сложилась нормально, Додик вырос и уехал в Израиль.

Я не думал, что мы жертвуем собой

А я и не думал, что мы жертвуем собой. Почему? Ну представьте: у вас есть друг или подруга. Нормально общаетесь, играете, проводите время. И вдруг у него несчастье. Что, вы будете равнодушны к этому? Нет ведь. Так и мы. Моя мама многим помогала — сегодня ее бы назвали мать Тереза. Когда она умерла, вся улица вышла на ее похороны. А что делалось в Дворище, где она родилась, — там люди выстраивались вдоль улицы. Она умерла в 71 год, отец прожил на 10 лет дольше.

Сегодня приду на траурное мероприятие ко дню Холокоста. Но, если честно, я не люблю рисоваться. Я как-то даже немного возмущаюсь, когда люди вешают себе звезды на грудь и когда про нас говорят: «Ай-ай, какие хорошие, какие необыкновенные люди». Просто честные. Просто люди, которым пришла в голову мысль, что надо помогать другу своему или даже случайному человеку, который попал в беду. Так какое это геройство?

В начале девяностых в Минске начали выдавать помощь от еврейской организации людям, которые были в гетто. Майя написала в эту организацию, рассказала, как наша семья спасала евреев. Вдруг вызывают меня в посольство, вручают подарок, потом на прием к послу. Собрали большой зал, вручили награду, звание праведника народов мира.

Я спокойно воспринял это. Было сожаление, что мама и отец мои уже покойники. Мама бы радовалась, потому что она у нас была комиссар в этих делах. Но мне, конечно, приятно. Тогда сразу пошли посылки помощи раз в квартал — помню, как я стеснялся за ними ходить.

Война — это великая глупость человечества. Холокост — тем более преступно. Думаю, что если есть боги, это все не их идея.

Отметим, сегодня, 26 января, в Минске пройдут мероприятия, посвященные Международному дню памяти жертв Холокоста.

16.00 — 17.00. В исторической мастерской имени Леонида Левина (ул. Сухая, 25) покажут отрывки из документального фильма «Хранители памяти», также там выступят праведники народов мира.

17.45 — 18.05. В это время зажгут поминальные свечи у «Камней памяти». Там же пройдет общая молитва в память жертв Холокоста.

18.30 — 20.00. Пройдет церемония памяти в религиозном объединении общин прогрессивного иудаизма (ул. Шорная, 20). Там выступят дипломаты и откроется выставка «Читать и писать с Анной Франк».