Автократия в маразме

Потомки будут относиться к нынешнему российскому государству как к историческому курьезу.

Продолжая писать письма потомкам, я исхожу из того, что они в любом случае будут жить в другой стране. Шутки про эмиграцию здесь неуместны, я имею в виду другую Россию, которую в том или ином виде, скорее всего, застану даже я, а мне сейчас под сорок. Главное свойство нынешней Российской Федерации — это ее картонность, неустойчивость, временность. Нет никого, кто даже в оптимистических фантазиях предполагал бы, что все, что есть теперь, — это навсегда. Чаще всего неизбежность будущего переустройства страны связывают с персоналистским характером нынешнего российского режима, слишком привязанного к личности нынешнего президента Путина и потому обреченного существовать именно столько, сколько проживет Путин, и ни минутой дольше.

Мне эта схема, впрочем, кажется немного упрощенной, и, разделяя все опасения по поводу излишней зависимости государства от одного человека, я вместе с тем легко представляю себе, как вслед за нынешним Путиным, кажущимся нам вечным, придет лет на двадцать какой-нибудь другой Путин (десять лет назад именно так случилось в Туркменистане). Я вообще придерживаюсь не очень популярной в наше время теории, что и путинский режим всего лишь продолжение того, который был до него и который возник на руинах советской власти.

Временным, картонным и неустойчивым российское государство делает не отсутствие институтов, заменяемое автократией, и не какой-то внутренний беспорядок, а, мне кажется, что-то, совсем не укладывающееся в привычную политическую терминологию, что-то экзистенциальное. Нынешние формы государственной жизни действительно образовались сами собой на советских руинах, не преследуют никаких целей, ничего не хотят, ни о чем не мечтают и именно поэтому будут снесены первым же порывом исторического ветра. В какую сторону их сдует, сказать невозможно. Сегодняшняя Россия зависла строго между Швейцарией и Сомали, и можно предположить, что будущие перемены неизбежно отбросят нашу страну либо в одну, либо в другую сторону. Именно поэтому, обращаясь к потомкам, я предполагаю, что их страна похожа на Сомали или на Швейцарию, но на что не похожа в любом случае — на нынешнюю Российскую Федерацию, которая в русской истории, как мне кажется, может остаться только лишь неприятным курьезом, о котором ни песен не спеть, ни сказок не рассказать.

Почему я назвал Швейцарию и Сомали. Первую я (возможно, наивно) считаю самым совершенным из существующих ныне государств, идеальной моделью сосуществования самых разных людей. Причем эта модель не преследует никаких целей, кроме благополучия этих людей, и в сравнении с другими государствами обеспечивает его наилучшим образом. Что касается Сомали, то тут все еще понятнее: разрушенное и фактически несуществующее государство, нищета, пиратство, криминал и все такое. Россия действительно находится строго между — жизненный уклад во многих ее частях сегодня вполне сопоставим с африканским. И, пожалуй, самое странное (и непредставимое даже в Сомали) свойство России заключается в том, что потребители химического средства «Боярышник», подростки из субкультуры АУЕ или торговцы спайсом даже в самом глухом Забайкалье сосуществуют с вполне отлаженной и исправно функционирующей государственной системой. То есть существуют как бы два измерения: в одном кто-то умирает от «Боярышника», а в другом кто-то умирает от того, что федеральное начальство требует срочного доклада по важному делу. Как будто это такой парк развлечений, в котором каждый поставлен в принципиально разные условия: кому-то по правилам игры достается пустыня для выживания, а кому-то — старый добрый тоталитаризм, где действуют четкие и суровые правила. Как минимум две реальности на выбор. На самом деле их даже больше.

На днях люди из тоталитарной реальности десять часов обыскивали журналистку Светову. Там был такой кинематографичный момент, когда в семейных бумагах нашли протокол обыска в доме родителей Световой, диссидентов советского времени. Более того, оказалось, что конкретные сотрудники советского КГБ, писавшие тот протокол 30 лет назад, до сих пор живы и знакомы с теми, кто пришел к Световой сейчас. Здесь, конечно, есть огромный соблазн выстроить родословную нынешней карательной системы напрямую к советским ее аналогам, но ведь нет, это что-то другое. Родителей Световой сажали по честной тоталитарной статье об антисоветской деятельности — кажется, за распространение Евангелия и другой религиозной литературы. К Световой пришли по делу о приватизации комбината «Апатит» в 1993 году; там такая очень сложная логика — «Апатит» приватизировал бизнесмен Ходорковский, отошедший теперь от бизнеса и занимающийся общественными и политическими проектами, Светова работает в одном из них, и, если очень постараться, можно притянуть ее к старинной истории про комбинат. Политические дела сегодня в России выглядят именно так, статьи об антисоветской деятельности давно нет, поэтому репрессивным органам приходится придумывать всякие трюки. Когда придумываются трюки, логично предположить, что трюкач хочет кого-то обмануть, но кого может хотеть обмануть сегодня российское государство? Ему некого обманывать, оно подотчетно и подконтрольно только себе самому, и никто бы не помешал ему сегодня ввести в Уголовный кодекс какую угодно политическую статью и сажать людей по ней. Но нет, на это государство не идет. Оно похоже на человека, потерявшего память после аварии или инсульта, который смутно помнит, что так нельзя, но почему нельзя — не помнит и пытается воспроизводить свои собственные механические движения, уже вообще не наполненные никаким смыслом. Отсутствие смысла тоже не беда — у нас достаточно людей, готовых обнаружить или даже сочинить его собственными силами; сейчас я читаю много статей о неизбежной или, наоборот, невозможной политической либерализации — каждое движение силового механизма становится поводом для самых неожиданных выводов (например: недавно отпустили из тюрьмы политзаключенного Дадина, и это многим показалось признаком каких-то новых времен, и поэтому срочно потребовался обыск у Световой, чтобы все увидели, что никаких новых времен не будет). И я тоже люблю делать такие выводы, потому что без них ситуация будет просто невыносимой: придется признать, что государственные шестеренки вращаются просто так, без цели. Просто потому, что кто-то смутно помнит: они должны вращаться, — а зачем и для чего — забыл. Вероятно, это и есть объяснение временности всего, что происходит сейчас в России: когда механизм работает по смутной памяти, он рискует развалиться раньше, чем того требует гарантийный срок, да и нет никакого гарантийного срока у российского государства, и я не знаю, что у него вообще есть.

Потомки будут относиться к нынешнему российскому государству как к историческому курьезу, и я своим письмом хочу подтвердить им, что так оно и есть: никакого смысла и никакой цели в движениях государственного механизма сегодня действительно нет.

Олег Кашин, «Сноб»