Пока играют джаз и носят вышиванки

Белорусские тюрьмы и колонии давно уже превратились в концлагеря.

Вы заметили, что в последнее время из тюрем и колоний все чаще приходят известия об убийствах, самоубийствах, смертях при странных обстоятельствах? Впрочем, не заметить это трудно.

20 сентября в жодинской тюрьме умер избитый милиционерами житель Слуцка Игорь Барбашинский. Несколькими неделями раньше в СИЗО №1 умер тридцатилетний Александр Бич, бывший директор узденского «Агросервиса». В январе в жодинской тюрьме умер осужденный за драку тридцатишестилетний Олег Богданов, в марте – умер, не выходя из комы, совершивший попытку самоубийства двадцатилетний Егор Протасеня.

И это лишь те случаи, когда родственники умерших не боятся открыто говорить, общаться с журналистами, обращаться к правозащитникам, требовать расследования и наказания виновных. А сколько тех, кто боится и предпочитает тихо оплакать родственника и молчать, «как бы чего не вышло»? Таких – куда больше.

И если все-таки кому-то удается добиться расследования и суда, как в деле Игоря Птичкина, оттуда, из закрытых от мира зон, начинают выплывать такие кошмарные подробности, будто все это происходит не в двадцать первом веке в Европе, а в тридцатые годы в Карлаге или в сороковые в Равенсбрюке. Игоря Птичкина, оказывается, держали 20 часов привязанным ремнями к койке. Не давали воды и еды, не выводили в туалет. Он умирал в собственных испражнениях, а фельдшер подходил лишь чтобы проверить крепления фиксирующих ремней. А почему Птичкин оказался в камере медчасти, почему утверждал, что его убьют, почему боялся за жизнь – об этом вообще все молчат. И неизвестно, узнаем ли мы когда-нибудь правду. А фельдшер… Да что там фельдшер. Он – следствие. А причину они все равно не назовут, усиленно делая вид, будто во всем виноват даже не фельдшер, а древний, но все еще остроумный modus operandi тюремной медицины: ремни и галоперидол.

А помните самоубийство Егора Протасени? Его история уникальна – она отличается от других смертей в белорусских тюрьмах тем, что он о своем самоубийстве предупреждал. В письме матери подробно описывал, как пытали его оперативники солигорского наркоконтроля: избивали, надевали противогаз и зажимали шланг, метали дротики в спину, подносили к вене шприц с грязно-бурой жидкостью и угрожали уколоть, если не признает вину. А еще писал, что в такой ситуации бессмысленно пытаться жаловаться, единственная возможность остановить беспредел – это покончить с собой.

И эти письма проходили тюремную цензуру. Все, кто сидел, знают, что такое цензура в тюрьме. Муха не пролетит. А тут вдруг подробное описание пыток – и пролетает? Заявления «я покончу с собой» - проходят? Никогда прежде такого не было. Ни одно письмо, где заключенный пожаловался бы на пытки, а то и вообще на условия содержания, из здешних тюремных стен не выйдет. Все эти письма оседают где-то там, в каменных мешках. А может, вообще уничтожаются. И даже если предположить, что тюремное начальство плевать хотело на жалобы зека, то заявления о суициде должны были вызвать в нем, начальстве, хотя бы сигнал инстинкта самосохранения: суицид в тюрьме – это ЧП. Это может здорово помешать дальнейшей карьере, а ведь каждый топ-вертухай мечтает оказаться в конце концов в просторном кабинете МВД или на худой конец департамента исполнения наказаний.

И это может свидетельствовать лишь об одном: Егору Протасене не мешали осуществить этот последний трагический поступок. Никто не знает, что еще он мог бы рассказать, оказавшись, к примеру, в комнате длительных свиданий в колонии, где оперативник не дышит в затылок. Конечно, администрации тюрем пресекают любые потенциальные попытки самоубийств в камере: отбирают при оформлении шнурки и ремни (у женщин – еще и колготки). Но штаны и фуфайки не отбирают. А из них получаются отличные петли. И все об этом знают.

Я не к тому, что арестованных нужно лишать штанов. Я о другом: если заключенный пишет матери «я повешусь, чтобы эти сволочи больше не беспредельничали», письмо спокойно проходит цензуру и в тюрьме ничего не происходит, - это вовсе не халатность и даже не доведение до самоубийства. Это всего лишь означает, что администрация поставила на письме окончательную визу: «Одобрено. Прощай».

Это серое стадо вертухаев разного ранга так и будет молча пытать, убивать и доводить до самоубийства. Но пока будут молчать родственники умерших, количество убийств и самоубийств в тюрьмах будет расти, как снежный ком. Пусть в центре Минска летом играют джаз и носят вышиванки – белорусские тюрьмы и колонии давно уже превратились в настоящие концлагеря. Иногда сталинские, иногда нацистские. И если человеческая жизнь в Беларуси не стоит ничего даже на воле, то в тюрьме она вообще становится отрицательной величиной.

Ирина Халип, специально для charter97.org