Мустафа Джемилев против СССР

История победы человека над системой.

В ноябре лидер крымских татар Мустафа Джемилев отмечает свое 75-летие. Крым.Реалии продолжает цикл публикаций о выдающемся соотечественнике. Начало истории о первом суде над молодым диссидентом – в статье «Мустафа Джемилев. Первый процесс».

30 сентября 1965 года Мустафа Джемилев был задержан у своего дома сотрудником милиции и гражданином в штатском и подвергся личному обыску на основании того, что милиция имеет право обыскивать каждого, кого подозревает в ношении оружия.

По словам Мустафы, «этот «искатель оружия» почему-то весьма подробно начал изучать мой блокнот и, обнаружив там надписи на крымскотатарском языке с арабским шрифтом, зло выругался, назвав их «шпионской писаниной».

На следующий день в его отсутствие, без санкции прокурора и без предъявления документов работники милиции произвели в квартире у Джемилева обыск, забрав паспорт. Когда же он явился за паспортом, оперуполномоченный Мурадов в присутствии нескольких человек в штатском назвал его «крымской сволочью», крымских татар «сволочами... которых не надо было прощать, а следовало бы уничтожить». Аргументируя это тем, что Мустафа родился в 1943 году на оккупированной территории, Мурадов под хохот присутствовавших работников в штатском, назвал его «сволочью, в жилах которого течет фашистская кровь».

Мустафе понадобилось время, чтобы выяснить у начальника милиции, что он обвиняется в нарушении паспортного режима. Относительно паспорта ему было сказано, что документ забрал работник военкомата, но тот уверил Джемилева, что никакого паспорта он не брал и сказал, что ему поручено вручить юноше повестку с приказом явиться с вещами для отправки в армию через несколько дней.

В тот же день Джемилев без всяких документов выехал в Москву, чтобы в Министерстве сельского хозяйства СССР, в чьем подчинении находился Ташкентский институт инженеров и ирригации и механизации сельского хозяйства, выяснить причины сложившейся ситуации.

2 ноября 1965 года в Библиотеке имени Ленина он был задержан сотрудником милиции, как не имеющий при себе документов, и до выяснения личности пробыл в заключении шесть дней. Ночью 7 ноября в сопровождении милиции его привезли на вокзал и вручили билет на поезд, отходящий в Ташкент, куда, по их расчетам, он должен был уехать.

Однако Мустафа не мог уехать, не выяснив полностью своего дела. Он подал в Министерство обороны СССР заявление с просьбой предоставить ему отсрочку от службы в армии до окончательного решения своего вопроса в Министерстве сельского хозяйства.

Через несколько дней он получил заключение Главного управления высшего сельскохозяйственного образования, которое, рассмотрев его дело, пришло к заключению, что отчисление было недостаточно обоснованным и, поручив ректору пересмотреть свое решение.

По дороге домой Мустафа заехал в Мелекес Ульяновской области, где поступил на третий курс заочного отделения физико-математического факультета Мелекесского пединститута.

Однако решение Министерства о незаконности отчисления не возымело действия на ректорат. Ирригационный институт уведомил военкомат в том, что отклоняет решение Главного управления высшего образования Министерства сельского хозяйства и что, следовательно, Джемилев призывается в армию.

31 декабря 1965 года органы прокуратуры возбудили против Джемилева уголовное дело по обвинению «в уклонении от призыва на действительную военную службу».

7 января 1966 года Мустафа Джемилев, вызванный на допрос к следователю районной прокуратуры Евдокимову, в письменной форме ответил ему на вопросы относительно причин его поездки в Москву, отношений с военкоматом и с институтом. К документам он приложил справку о зачислении в Мелекесский пединститут, копию письма из Министерства хозяйства в адрес ректора Пулатова, а также записку декана заочного отделения, где говорилось, что институт, ссылаясь на решение Главного управления, не возражает против его восстановления в институте в том случае, если он будет работать по избранной специальности. Евдокимов заверил его, что этот вопрос в ближайшие дни будет рассмотрен, а документы возвращены 11 января 1966 года.

9 января двое граждан в автобусе подложили Джемилеву в карман часы, тем самым пытаясь инсценировать кражу. Когда у них это не получилось, они обратились к милиционеру, который «кстати» прохаживался на автобусной остановке, обвинив Джемилева в том, что он на замечания граждан отвечал нецензурной бранью и угрозой к физической расправе. В милиции Джемилев сказал, «что возбуждает уголовное дело против этих граждан, которых обвиняет в том, что они с целью шантажа и оскорбления подложили» в его карман часы. Через несколько часов Джемилев был доставлен в народный суд Кировского района, который приговорил его к 15 суткам ареста.

Такова была подоплека судебного процесса Мустафы Джемилева, состоявшегося 12 мая 1966 года в Ташкентском городском суде – по обвинению его «в уклонении от очередного призыва в армию».

Обратим внимание на один важный момент.

Суд над Мустафой Джемилевым проходил в мае 1966 года, когда в Уголовном кодексе РСФСР еще отсутствовала впоследствии знаменитая статья 190 (190-1 – «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», 190-2 – «надругательство над государственным гербом или флагом и 190-3 – «организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок»), по которой впоследствии судили большинство советских диссидентов, в том числе активистов крымскотатарского движения. Статья 190 и ее аналоги в республиканских законодательствах была приняты Указом Президиума Верховного Совета РСФСР спустя несколько месяцев после суда над Джемилевым, в сентябре 1966 года. Она была гораздо гибче, чем одиозная статья 70 (бывшая статья 58) – «антисоветская агитация и пропаганда» и позволяла «правоохранителям» весьма расширительно трактовать выступления граждан в защиту своих прав.

В процессе же Мустафы Джемилева 1966 года для всех с самого начала было ясно, что истинные мотивы привлечения его к уголовной ответственности связаны отнюдь не «с уклонением от призыва в армию», а с его деятельностью в качестве активиста национального движения крымских татар.

В своем последнем слове, впоследствии широко разошедшемся в самиздате, Джемилев высказался о подлинных причинах выдвинутых ему обвинений: «Сотрудники КГБ взбешены тем, что мы собираем статистические данные о погибших на местах ссылки крымских татарах, что собираем материалы против садистов-комендантов, которые издевались над народом в годы сталинщины и которые в соответствии с Уставом Нюрнбергского трибунала должны предстать перед судом за преступления против человечности».

Он был приговорен к полутора годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима, находившейся на окраине Ташкента. Здесь содержались еще несколько крымскотатарских политзаключенных, которых лагерная администрация пыталась перевоспитывать. Суть перевоспитания сводилась к вымогательству у них письменного заявления, в котором бы они отказались от участия в национальном движении. Согласно документам Ташкентской исправительно-трудовой колонии, Джемилев «на неоднократные беседы не реагирует: заявляет, что будет проводить «борьбу». Подписку писать отказался».

В декабре 1966 года Мустафа написал письмо, адресованное редакциям газет «Андижанская правда», «Известия» и «Совет Узбекистони», в котором, в частности, говорилось: «Наша печать, радио, телевидение, до тошноты часто констатируя о существовании в нашей стране идеальной дружбы и равноправия народов, не замечают или, вернее, не хотят замечать тех фактов, которые расшатывают основы этой дружбы и равноправия, превращают эти утверждения в бутафорию и посмешище».

Размышляя о положении крымских татар, Джемилев пишет: «Многовековая национальная культура, созданная потом и кровью многих поколений, находится на грани гибели... Мы по-прежнему не имеем права жить у себя на родине, лишены возможности развивать свою национальную культуру, изучать свой родной материнский язык».

Разумеется, подобные мысли никак не свидетельствовали о «перевоспитании». После выхода Мустафы на свободу в 1967 году о восстановлении в институте уже не могло быть и речи. Для него и многих его соратников начинались совершенно иные «университеты»...