«Сталин посмотрел на парад инвалидов-фронтовиков и распорядился очистить Москву от «мусора»

Как в СССР избавлялись от победителей во Второй мировой войне.

День 75-летия Победы в Великой Отечественной войне каждый отмечает по-своему. Писатель Людмила Улицкая вместе с мужем-художником Андреем Красулиным размышляли, как они хотели бы этот день отметить. Андрей Красулин задумал отлить в бронзе фигуру инвалида. Он сделал проект этого памятника из картона. А Людмила Улицкая написала текст — это и воспоминания о послевоенном детстве и эссе о том, как наше общество относится к инвалидам.

С разрешения автора «МБХ медиа» публикует этот текст и маленький фильм с Улицкой и Красулиным «Памяти последнего инвалида», созданный в рамках проекта «Совместные действия».

1.

Честное слово «инвалид» не так давно отменили — вместо него принято политически-корректное выражение «люди с ограниченными возможностями». Это корявое словосочетание плохо вяжется с теми, кто пришел с войны искалеченными.

Каждый человек, даже вполне здоровый — существо с ограниченными возможностями: птицы видят лучше нас, собаки слышат лучше нас, гепарды бегают быстрее нас, а обезьяны лучше нас прыгают по деревьям. Но человек превосходит животных тем, что ему дан разум, совесть, чувство чести и чувство долга. Есть среди нас люди, которых еще недавно называли инвалидами, — потерявшие руки и ноги, несущие на себе шрамы и ожоги, изувеченные последней большой войной, несчастным случаем или от рождения несущие дефекты. Возможности этих людей ограничены в сравнении с большинством из нас, тех, у кого руки-ноги в полном комплекте, глаза видят, уши слышат.

Есть однако чисто человеческие качества, в животном мире не встречающиеся, и именно они отделяют нас от изумительного, совершенного по красоте и мудрости устройства животного мира: от змей и осьминогов, котов и обезьян. Имею в виду чувство милосердия, сострадания, собственного достоинства. Но вместе с тем именно человек проявляет порой такую свирепую и чрезмерную жестокость по отношению друг к другу, какой не бывает среди животных. Пищевые цепочки животных не оставляют инвалидов. Это закон выживания животных — поедать друг друга.

Человек убивает себе подобных не для выживания. Люди не едят себе подобных, но убивают друг друга и калечат.

Результатом больших войн и малых конфликтов оказываются не только миллионы трупов, но и армии инвалидов.

Как же относилось общество к инвалидам? К военным инвалидам большой войны, которая закончилась в 1945-м, и всех последующих, малых. И тех, кто от рождения инвалид…

Общество — это мы с вами, и тогда, и теперь. И как это общество относится сегодня к инвалидам детства, к колясочникам и увечным, часть которых и теперь содержится в закрытых интернатах?

2.

Всю жизнь я не могу освободиться от засевшей в глазах картинки, увиденной году в 47-м четырехлетней девочкой в московском дворе… Я в шубе, сшитой бабушкой из желтого плюшевого одеяла, стою между бараками, палисадниками и рвущемся под ветром бельем на веревках и задрав голову наблюдаю, как тетя Граня тащит на второй этаж по лестнице, пристроенной с внешней стороны дощатого дома, своего безногого мужа дядю Васю… Хлипкая лестница, он сидит у нее на закорках, она поддерживает его снизу за задницу, а он одной рукой держится за ее плечи, а другой норовит ударить жену по голове и выкрикивает слова, которых я не понимаю…

В следующем году он умер, замерз зимой под этой самой лестницей. Хоронили всем двором. На доминошном столе стоял гроб. Тетя Граня выла. Детей у них было трое, один довоенный, двое послевоенных. Двоих не помню как звали, младшая девочка была Наташка.

В моей коммунальной квартире (на семь комнат — семь семей) была семья Ипатовых: Филипп, Валентина и их сын Гена, младше меня года на три. Филипп был высокий, тощий и запомнился мне очень красивым.

Был он фронтовик, инвалид, и хотя руки-ноги у него были целы, после ранения в грудь развился у него бешеный туберкулез, открытая форма.

Ходил по длинному коридору, кашлял и харкал на пол. Жена его Валька бегала за ним с баночкой и кричала — Филипп, не плюй на пол, в банку плюй!

Он сильно пил и колотил эту несчастную Вальку. Однажды поленом отходил ее по спине и по животу так, что забрали ее в больницу, сделали операцию, начался перитонит. Вырезали все ее женские потроха. Инвалидностью это не считалось.

Полено, между прочим, было наше, у всех соседей печки топились изнутри комнат, а у нас из коридора, и поленница стояла в коридоре, под руку ему попалась. В коридор меня мама не выпускала.

Филипп кричал: я помру, а ты… (дальше слово непонятное) со всеми подряд будешь!

Было этим супругам года по двадцать два — двадцать три…

Потом Филипп и вправду умер, как и обещал, гроб его стоял на большой коммунальной кухне, и он был первый мертвец, которого я в жизни видела.

Туберкулезом заразились мы оба, и Генка, и я. Год это был сорок восьмой или сорок девятый. Нас с Генкой тогда вылечили… А Валька потом вышла замуж за милиционера, красномордого и добродушного Сашку… И тут прав оказался Филипп. Одного только не сообразил: сын его Генка тоже умер от туберкулеза, правда, много лет спустя…

Сколько же инвалидов было в нашем дворе? Дядя Вася без обеих ног, дядя Дима без одной ноги, Ефим Припадочный, тоже без одной ноги, но и руки была половина… А сколько их было после войны по всей России!

Испокон веку на папертях стояли калеки, просили милостыню. В те годы папертей не хватало: за годы советской власти церквей поуменьшилось, их закрывали и разрушали, а инвалидов сильно прибавилось. Они толкались возле рынков и пивных, просили милостыню, выпивали… В набитых пригородных электричках по проходу непременно ехал на своем самодельном «скейте» на подшипниках безногий человек, либо пел, либо играл на немецкой губной гармошке — почему-то именно ее я отчетливо помню.

В первые послевоенные годы на улицах инвалидов были тысячи. Если точнее — миллионы… Это не преувеличение. Это преуменьшение.

Есть точные официальные цифры, которые страшно произнести: «По данным Военно-медицинского музея в Санкт-Петербурге: в ходе Великой Отечественной войны ранения получили 46 миллионов 250 тысяч советских граждан. Из этого числа около 10 миллионов вернулись с фронта с различными формами инвалидности. Из этого числа — 775 тысяч с ранениями в область головы, 155 тысяч с одним глазом, 54 тысячи ослепших… Одноруких 3 миллиона 147… Одноногих 3 миллиона 255 тысяч. Безногих 1 миллион 121 тысяча… С частично оторванными руками и ногами 418 905. Так называемых „самоваров“, безруких и безногих — 85 942».

Вот отрывок из горького интервью маршала Ивана Степановича Конева, фигуры, надо признать, весьма двусмысленной: «Какими хамскими кличками в послевоенном обиходе наградили всех инвалидов! Особенно в соцобесах и медицинских учреждениях. Калек с надорванными нервами и нарушенной психикой там не жаловали. С трибун ораторы кричали, что народ не забудет подвига своих сынов, а в этих учреждениях бывших воинов с изуродованными лицами прозвали „квазимодами“ („Эй, Нина, пришел твой квазимода!“ — без стеснения перекликались тетки из персонала), одноглазых — „камбалами“, инвалидов с поврежденным позвоночником — „паралитиками“, с ранениями в область таза — „кривобокими“. Одноногих на костылях именовали „кенгуру“. Безруких величали „бескрылыми“, а безногих на роликовых самодельных тележках — „самокатами“. Тем же, у кого были частично оторваны конечности, досталось прозвище „черепахи“. В голове не укладывается!»

И все-таки этим безруким и безногим повезло — они выжили. По последним рассекреченным цифрам общая убыль населения в СССР за 1941−1945 годы — более 19 миллионов военнослужащих и около 23 миллионов гражданского населения.

По лесам, полям и оврагам России и Европы остались истлевать без погребения более двух миллионов военных. Похоронных команд в армии тех лет не было — таково было распоряжение вождя. Эти люди числились пропавшими без вести. «Похоронки» на них не приходили. «Пропал без вести» — и их вдовы и сироты оставались без государственного пособия.

Часть этих семей оказалась в огромной армии нищих. Но не они и не бежавшие от колхозов оголодавшие крестьяне составили большинство в этой армии людей, просящих милостыню.

По сохранившимся милицейским отчетам 70% задержанных нищих составляли именно инвалиды войны, вчерашние герои и орденоносцы…

Общей оценки численности нищих нигде не приводится. Скорее всего, ее и не было.

В 1947 году ноябрьским праздником мы гуляли с отцом по улице, всюду висели красные флаги и написаны были буквы.

Я, пятилетняя, спросила отца: «Папа, почему всюду висит „ха-ха-ха“»? Грамотная я была девочка, но латинских цифр еще не знала. Отец дернул меня за руку так сильно, что я запомнила этот эпизод на всю жизнь…

В 1948 году страна начала подготовку к великому юбилею, семидесятилетию Сталина. А летом 1949 года перед Кремлем, на Красной площади прошла демонстрация инвалидов-фронтовиков — «костыльников», «колясочников», «ползунов»…

Страшно не понравилось это вождю народов. И он отдал распоряжение: «Очистить Москву от „мусора“!»

И правоохранительные органы принялись убирать с улиц городов всех нищих и инвалидов, чтобы те не портили красивой картинки послевоенной жизни. Это повеление Сталина было началом большой кампании, растянувшейся на много лет.

В 1949 году акция по очистке города была проведена — тысячи нищих, большинство которых были инвалидами, были выселены из городов.

Города начали последовательно «санировать» — нищих и инвалидов собирали по ночам специальными нарядами милиции и органов госбезопасности, отвозили на железнодорожные станции, грузили в теплушки, инвалидов отправляли в дома-интернаты. Паспорта и солдатские книжки при этом отбирали.

В 1951 году было принято секретное постановление Совета Министров СССР «О мероприятиях по ликвидации нищенства в Москве и Московской области и усилению борьбы с антиобщественными, паразитическими элементами».

Вот небольшая официальная сводка из милиции, относящаяся к тем временам: «Во втором полугодии 1951 года задержано 107 766 человек, в 1952 году — 156 817 человек, в 1953 году — 182 342 человека… Среди задержанных нищих инвалиды войны и труда составляют 70%…».

С домами инвалидов и интернатами было из рук вон плохо. Глава МВД СССР Круглов докладывал в ЦК, что милиция вынуждена отпускать задержанных калек, так как содержать их просто негде. При этом предлагал ужесточить репрессии и держать инвалидов-побирушек в камерах до тридцати суток. Одновременно министр МВД просил ЦК партии ускорить строительство домов инвалидов, улучшить их обеспечение, а также рассмотреть вопрос об увеличении пенсий.

Было принято постановление о строительстве 35-ти домов инвалидов. К 1954 году было построено всего четыре.

Прошло еще пять лет, и уже при Хрущеве в 1956 году инвалидам стали давать государственные пенсии, были введены льготы.

Дома-интернаты для инвалидов располагались в отдаленных, скрытых от глаз людей местах, очень часто в заброшенных монастырях — на острове Валаам, в Кирилло-Белозерском, Александро-Свирском, Горицком монастырях, в Нило-Сорской пустыни. Инвалидов из Москвы свозили в закрытый Климовский Покровский монастырь и в Ногинск, где палаты для безногих фронтовиков были устроены в бывшем лагере для немецких военнопленных, в заброшенном Оранском монастыре.

Как жили-доживали свои годы эти бывшие солдаты-инвалиды? Таких горестных историй тысячи тысяч. Вот одна, наверное, самая трагичная история из жизни военных инвалидов.

3.

Остров Валаам. Неизвестный…

В 1974 году на остров Валаам прибыл художник Геннадий Добров, решивший описать быт дома инвалидов, о котором ходили смутные слухи на материке. Почти тридцать лет прошло с войны, и многие инвалиды уже умерли. Геннадий Добров оставил нам портреты тех, кто к тому времени еще был жив. Он устроился в дом инвалидов санитаром, но главным его делом было рисование портретов валаамских инвалидов-ветеранов. Это был профессиональный подвиг, благодаря Геннадию Доброву сохранились лица тех безруких, безногих, слепых и изувеченных людей, которые защитили мир от фашизма. И о которых мир забыл…

Самым тяжелым местом на Валааме считался Никольский скит, там все «насельники» были лежачие. Однажды Добров посетил Никольский скит, закрытое отделение — для «психических».

Там много лет лежал человек без имени, без рук, без ног, потерявший и речь, и память…

Неизвестный солдат, в полном смысле этого слова: его личное дело не содержало никаких о нем сведений.

Геннадий Добров так описывает эту встречу: «Захожу ещё в одну комнату, смотрю — лежит человек. Без рук, без ног. Но лежит на чистой кровати, укрытый чистым одеяльцем таким маленьким, простынью. И подушка у него, всё очень чисто. И он только на меня смотрит, смотрит… Вижу — это молодой, как бы… молодой солдат, ну как вот, бывают новобранцы, но потом смотрю — нет, это уж не такой и молодой… у него лицо застыло в том состоянии, когда его контузило. И с тех пор оно не стареет… И смотрит на меня, ничего не может сказать. А мне потом сказали нянечки: «Да — его так привезли откуда-то». И он ничего не говорит, он контужен. И документов никаких при нём не было. И его история болезни чистая, ничего там не написано — кто он, откуда, кто его родители, где он служил, в каких войсках…

Взял доску свою, взял бумагу, карандаш и прибежал обратно… стал его рисовать. А он как лежал в одном положении, так и лежит. Как смотрел на меня первый раз, так и смотрит таким же взглядом ясным, таким чистым, таким проникновенным. И я его очень быстро и совершенно легко нарисовал…"

Директор дома инвалидов, узнав о том, что санитар тайком от начальства рисует портреты пациентов, пришёл в ярость и выгнал художника с острова.

Многие годы эти портреты оставались под запретом.

Их не публиковали, не выставляли, и только в 1994 году серию работ «Автографы войны» представили на выставке. И тогда произошла невероятная история — портрет этого «неизвестного самовара» увидел молодой человек, Николай Волошин, и узнал в нем своего отца, которого семья считала погибшим. Сличили все сохранившиеся фотографии и убедились, что на портрете Доброва изображен Григорий Волошин.

В том же 1994 году Николай Григорьевич Волошин приехал на Валаам. К тому времени изображенный на портрете человек уже умер. Сын поставил памятник на безымянной могиле на самом краю Игуменского кладбища. Это был единственный памятник с именем среди сгнивших и упавших крестов со стершимися от времени именами, с остатками фамилий военных инвалидов.

Николаю Волошину не удалось найти никого, кто бы помнил о «неизвестном солдате». Уже не было нянечек, выносивших «самоваров» на прогулки, не было и того директора… Инвалиды-фронтовики к тому времени все тихо ушли, не обременяя никого лишними хлопотами и ненужными переживаниями, как того и хотел товарищ Сталин.

Другая история о том, как яркий и одаренный человек преодолевал все невзгоды и одержал моральную победу в противостоянии с выпавшей на его долю жестокой судьбой.

Вася Петроградский. Хор инвалидов

Художник Эдуард Кочергин, сын репрессированных родителей, детдомовец, сбежавший на свободу и скитавшийся до освобождения матери по улицам, написал книгу о том времени, о себе и об армии нищих, среди которых жил до 1953 года. В своей книге он рассказывает о Васе Петроградском. Еще одна судьба военного инвалида. Цитирую текст из книги Кочергина «Ангелова кукла»:

«…петроградские жильцы его звали просто моряком. Он им и был. Только война обрубила ему мощные ноги по самую сиделку… и посадила бывшего матроса… в тачку — деревянный короб на шарикоподшипниковых колесах, а в ручищи дала толкашки для уличного передвижения…

Передвигался он, жужжа, по улицам и переулкам от одного питейного шалмана к другому…

В своей шумной тачке, со старым клееным баяном за спиною, в неизменном флотском бушлате, в заломленной бескозырке и с бычком папиросы «Норд», торчащим из-под огромных усов, начинал он поутру свое «плавание» по пьянским местам петроградских островов. Обладая явными хормейстерскими и организаторскими способностями, он у всех рундуков, куда «приплывал» после третьего захода, командовал: «Полундра! Кто пьет, тот и поет, — начинай, братва!» И через некоторое время безголосые, никогда не певшие чмыри-ханырики со стопарями водки и кружками пива в узлах рук сиплыми, пропитыми голосами пели тогдашние «бронетанковые» песни:

Сталин — наша слава боевая,

Сталин — нашей юности полет.

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет…

(Когда) …началось массовое изгнание военно-инвалидных калек с наших островов, их переселяли в «специально созданные монастыри» или дома инвалидов далеко за пределы Питера.

…В момент отправки его (Васи Петроградского) невским пароходом на площадь перед речным вокзалом с Петроградской явилась делегация невских «дешевок», в полной флотской форме, с медалями «За оборону Ленинграда» и «За победу в Великой Отечественной войне» на подтянутых грудях и вручила отутюженному и нафабренному Василию подарок — новый баян… На латунной табличке, привинченной маленькими шурупчиками к перламутровой клавишной части баяна, было выгравировано памятное посвящение: «Гвардии матросу Краснознаменного Балтийского флота Василию Ивановичу от любящих его петроградских девушек на долгую память… «И три ящика «Тройного одеколона», к которому Вася был особо пристрастен.

…самое потрясающее и самое неожиданное, что по прибытии в Горицы наш Василий Иванович не только не потерялся, а даже наоборот, окончательно проявился. В бывший женский монастырь со всего северо-запада свезены были полные обрубки войны, то есть люди, лишенные рук и ног, называемые в народе «самоварами». Так вот, он со своей певческой страстью и способностями из этих остатков людей создал хор — хор «самоваров» — и наконец в этом обрел свой смысл жизни.

…Летом дважды в день здоровые вологодские бабы выносили на зелено-бурых одеялах своих подопечных на «прогулку» за стены монастыря, раскладывая их на поросшей травою грудине круто спускавшегося к Шексне берега.

…Раскладывали их… по голосам. Самым верхним клали запевалу — Пузырька, затем высокие голоса, ниже баритоны, а ближе к реке басы.

…Вечером, когда к пристани внизу пришвартовывались и отчаливали московские, череповецкие, питерские и другие трехпалубные пароходы с пассажирами на борту, «самовары» под руководством Василия Петроградского давали концерт. После громогласно-сиплого: «Полундра! Начинай, братва! » … раздается звонкий голос Пузыря, а за ним страстно-охочими голосами мощный мужской хор подхватывает и ведет вверх по течению реки Шексны морскую песню:

Раскинулось море широко,

И бушуют вдали…

Товарищ, мы едем далеко,

Подальше от нашей земли…

…пассажиры (трехпалубных пароходов) замирают от неожиданности… Они встают на цыпочки и взбираются на верхние палубы своих пароходов, стараясь увидеть, кто же производит это звуковое чудо.

Но за высокой вологодской травою и прибрежными кустами не видно обрубков человеческих тел, поющих с земли. Иногда только над листвою кустов мелькнет кисть руки нашего земляка, создавшего единственный на земном шарике хор живых торсов…

Очень скоро молва о чудесном монастырском хоре «самоваров» из Гориц… облетела всю Мариинскую систему, и Василию к питерскому титулу прибавили новый, местный. Теперь он стал зваться Василием Петроградским и Горицким.

…А из Питера в Горицы каждый год на 9 мая и 7 ноября присылались коробки с самым лучшим «Тройным одеколоном», пока майской весною 1957 года посылка не вернулась назад, на Татарский переулок, что на Петроградской стороне, «за отсутствием адресата»".

Еще один сюжет, исторический, многослойный, связан с Инвалидным рынком. Он мне особенно интересен, потому что уже сорок лет я живу в доме, который стоит на месте этого исчезнувшего рынка. А тот рынок, что неподалеку, в районе метро «Аэропорт», называется теперь Ленинградским.

Есть и биографическая, важная для меня деталь. Первое московское жилье нашей семьи — купленная моим дедом в начале 1917 года половина дачи — находилось поблизости, в Петровском парке, который был тогда московским пригородом с дурной репутацией. Там родилась моя мама. Мой отец после того, как посадили моего другого деда, ушел из школы и работал на строительстве станции метро «Динамо» не то проходчиком, не то чернорабочим. В пяти минутах пешего хода. А теперь моя внучка живет возле Петровского путевого дворца, в тех же самых местах — шестое поколение семьи. Кажется, это и называют «малой родиной»…

Район наш особый, издавна был «инвалидным».

Между теперешними станциями метро «Аэропорт» и «Сокол» в 1878 году был открыт первый дом инвалидов в России — Александровское убежище для увечных и престарелых воинов, ветеранов Русско-турецкой войны. На содержание убежища поступал весь доход от часовни Александра Невского в Охотном Ряду — памятника погибшим на войне 1877−1878 годов.

Здесь еще одна тонкая биографическая ниточка: в той давней Русско-турецкой войне воевал отец моего прадеда, Исаак Гинзбург. Он участвовал во взятии Плевны, был награжден солдатским Георгиевским Крестом. Двадцать пять лет он служил в армии Скобелева и дослужился до чина унтер-офицера.

В конце XIX века поблизости от первого приюта были открыты еще два — Алексеевский и Сергиево-Елизаветинский. В этих социальных, как бы теперь сказали, учреждениях работали мастерские, где инвалидов учили портняжному, сапожному и скобяному делу. Потом они создавали небольшие артели, а для продажи их изделий и понадобился рынок.

Просуществовал этот Инвалидный рынок до конца 50-х годов двадцатого века, и опять, по старой традиции, и после Великой Отечественной почти все продавцы на этом рынке были бывшими фронтовиками, инвалидами. Кто без руки, кто без ног… Последние катались на самодельных дощатых тележках, вместо колес — подшипники, и торговали всякой всячиной — старьем, ворованными вещами, своими боевыми орденами… Но среди них были и настоящие мастера — сапожники, жестянщики, портные. Были такие, кто научился делать протезы… Сюда же привозили бабки товар с приусадебных участков: картошка, огурцы, сушеные грибы и семечки…

Дядя Паша с Инвалидного рынка

Эту историю рассказал журналист Олег Фочкин, живший в детстве и отрочестве поблизости от Инвалидного рынка. Он спрашивал у старших, откуда взялись названия ближайших улиц — Амбулаторный проезд, Протезная улица, Инвалидная улица — но никто не мог ответить.

На этот вопрос ответил мальчишке безногий инвалид дядя Паша, разъезжающий на своей самодельной тележке по Инвалидному рынку. Он рассказал о жизни инвалидов, которых раньше было множество в этом районе, а потом все они в один день исчезли.

Милиция провела большую облаву и всех инвалидов вывезли. С тех пор никто их и не видел.

А дяде Паше повезло — в день облавы он был пьян, а потому проспал облаву у одной солдатки, которая его привечала. Может быть, она откупилась от милиционеров, а может, просто повезло…

Дядя Паша был великим голубятником. У него была лучшая голубятня в этом районе. Здесь голубями торговали, сюда приезжали голубятники со всей Москвы, посмотреть, как дядя Паша гоняет голубей. Он это дело знал до тонкостей: так, как это делал он, не умел больше никто. Но сам забраться на голубятню он не мог, ему помогали местные мальчишки.

Когда дядя Паша гремел на своей тележке в сторону голубятни, голуби начинали беспокоиться, гулить и бить крыльями. Ожидали, что их выпустят сейчас полетать. Они распихивали соперников, чтобы первыми добраться до хозяина и сесть ему на плечи или на голову. Дядя Паша поглаживал птиц своими грубыми пальцами с распухшими костяшками, затем он засовывал два пальца между щербатых зубов и издавал неожиданно громкую трель. И все поднимали головы к небу, понимали: сейчас полетят. И действительно, все голуби взмывали в небо и делали первый круг. Сначала невысоко и недалеко, но дядя Паша свистел еще раз, и тогда птицы будто просыпались и взмывали выше, облетая круг за кругом весь район — от «Сокола» до «Аэропорта»… и возвращались, нагулявшись, по его сигналу к отбою.

— Всё, концерт окончен, — говорил он и, вешая на шею ключ, катил на своей тележке в сторону рынка, где его уже ждали традиционные полстакана…

А потом дядю Пашу здесь же, на рынке зарезали — «посреди дня на глазах у десятков людей… подошел к нему какой-то амбал с зоновскими татуировками на руках. Нагнулся, о чем-то коротко спросил, дядя Паша ему в ответ огрызнулся и тут же получил заточку под сердце».

Он умер еще до приезда скорой, глядя в небо, где кружили его любимые сизари. Убийцу так и не нашли. Да и не искали его особо… Где дядю Пашу похоронили, никто не знает.

Голубятня вскоре тоже опустела, а затем и исчезла. Поблизости от старого Инвалидного рынка теперь раскинулся Ленинградский рынок… Нет ни старого рынка, ни голубей, ни дяди Паши — он был последний ветеран Инвалидного рынка.

Царствие Небесное дяде Паше.

Счастливый билет: солдат, инвалид, академик

Раза два в год в Москву из Адлера приезжает Борис Аркадьевич Лапин, директор Института медицинской приматологии, академик, орденоносец. Список его наград, российских и зарубежных, не уместится и на двух страницах… Но главное его научное открытие, не сразу оцененное даже коллегами, — он обнаружил вирус, вызывающий лейкемию.

Борис Аркадьевич родился в 1921 году, окончил среднюю школу в Харькове, а в 1941-м — Харьковскую школу пилотов. С первого дня войны он был в действующей армии. В 1943-м был тяжело ранен под Курском. Потерял ногу.

Демобилизовался после долгого лечения в госпитале и в 1944-м, ковыляя на самодельном протезе, поступил в мединститут.

Из лечебного дела ушел в науку, защитил сначала кандидатскую, потом и докторскую диссертации, стал крупным ученым. Объездил полмира по экспедициям и по конференциям. Такая биография. И мало кто из его окружения знает, как трудно ему жить такой напряженной жизнью на протезе, с постоянно нарывающей культей. Я знаю об этом от его дочери Лены, с которой мы учились вместе на биофаке пятьдесят лет тому назад… Тогда же я и познакомилась с Борисом Аркадьевичем.

Судьба была к нему и щедра, и сурова одновременно. Мужество нужно человеку не только на войне, но и в мирной жизни. Умерла от рака совсем молодой его дочь Лена, несколько лет назад в нелепой автомобильной ситуации погиб сын Аркадий, умерла молодой его первая жена, не так давно умерла и вторая, друг и коллега, с которой он прожил много лет.

Возраст Бориса Аркадьевича приближается к столетию, и он все еще погружен в работу, по-прежнему руководит Институтом медицинской приматологии, который из Сухуми переехал в Адлер (Борис Лапин умер 30 апреля 2020 года, уже после того, как этот текст был написан. — «МБХ медиа»). Ходит с трудом — протез, палка. Мужественный, талантливый, умный и трезвый…

С молодых лет он был обычным советским человеком, мальчишкой пошел на фронт, вступил в партию во время войны, оставался коммунистом до самого конца советской власти. Был даже членом райкома партии, и, пожалуй, единственный конфликт с властью он пережил в 1953 году, во времена, когда в стране разворачивалось антисемитское «дело врачей».

К этому времени уже были выселены из Крыма татары. Репрессии коснулись также корейцев, немцев, финнов-ингерманландцев, карачаевцев, калмыков, чеченцев, ингушей, балкарцев, турок-месхетинцев. Десять народов. В начале 53 года на очереди стояли евреи, и дело о еврейских «врачах-отравителях» как раз было началом широкой антисемитской кампании, предшествующей выселению. Борис Аркадьевич описывает этот эпизод в своей недавно изданной малым тиражом книге «Перебирая старые фотографии»:

«К концу года (1952-го) совершенно неожиданно меня назначили заместителем директора по научной части, а вскоре избрали секретарем партбюро…

Не могу не вспомнить событие, безусловно связанное с делом врачей. Звонок из Москвы. Начальник Управления кадров Академии профессор: «Немедленно увольте научных сотрудников Г. М. Черкович и С. М. Пекерман. Приказ об увольнении вышлите в Управление кадров». Я спросил, на каком основании. На что последовал ответ: «Основание придумайте сами». На следующее утро опять звонок из Москвы и тот же голос: «Каким числом подписан приказ?» Уже поняв причину настойчивости, я с раздражением ответил, что увольнять Черкович и Пекерман оснований нет и увольнять их мы не будем. Я предварительно проинформировал Ивана Алексеевича (директора института), который мою позицию одобрил. Так что я сообщил (в управление кадров) согласованное решение дирекции и мнение парторганизации (поскольку я был и секретарем парторганизации).

На следующий день мы получили телеграмму из Академии медицинских наук: «Научных сотрудников Г. Черкович и С. Пекерман уволить … в связи с сокращением штатов».

Приказ нужно выполнять, как бы абсурдно он ни звучал.

Но мы с директором быстро нашли решение. Поскольку в Академию мы посылали списки только научных сотрудников, а вспомогательным персоналом Академия не интересовалась, уволенных мы тотчас же зачислили … одну насколько помню в охрану, другую — служителем питомника. Но, числясь в «новых должностях», они продолжали трудиться в лабораториях. Не помню, как нам это удалось, но через несколько месяцев мы вернули их в «родные» лаборатории".

Книга Бориса Аркадьевича прекрасна: скупая, точная, одни факты и перечисление событий. Помнит лица тех двух чекистов, которые отца арестовывали в 37-м… узнал бы и сегодня. Книжка маленькая — огромное хранилище событий, людей, ситуаций…

В марте 1953 года умер Сталин, государственные репрессии на отдельные народы прекратились, но прошло еще много лет, прежде чем татары, чеченцы и другие «выселенцы» смогли вернуться в родные места… Первая мысль, которая пришла мне в голову после того, как я узнала об этой истории, что если бы все прочие руководители институтов Академии медицинских наук повели себя так, как Борис Аркадьевич Лапин, то жили бы мы сейчас в совсем другой стране. Но он был единственным… на своей единственной ноге…

Наверное, и во всей стране он один из последних живых инвалидов Великой Отечественной…

4.

Эти ноги, эти руки, эти глаза, которых лишились солдаты, где они, в какой земле сгнили? Я знаю про один такой могильник в Израиле, в Иерусалиме, на кладбище Гиват Шауль. Там захоранивают ампутированные руки и ноги военных. В том же могильнике лежат и другие органы, принадлежавшие не только военным, но и обычным гражданам, у которых изымают заболевшие органы.

А люди, утратившие часть себя, носят протезы, которые делаются все более совершенными. Еще одно мгновение скоростного времени, в котором мы живем, и научатся выращивать не только ткани — это уже умеют — но и новые органы взамен утраченных, точь-в-точь такие, как были…

Лет сорок тому назад в Крыму, на окраине Судака, на Восточном шоссе, на дороге к дому Нины Константиновны Бруни-Бальмонт, местному центру притяжения, я наткнулась на помойку, где поверх хозяйственных отбросов лежала здоровенная облупленная нога, от большой ступни до самого бедра. С виду как будто из папье-маше. Протез, который был больше не нужен.

Чей протез, осталось неизвестным — то ли умер какой-то инвалид, то ли обзавелся новым протезом…

Потом его подобрали местные мальчишки и долго с ним забавлялись.

Прошло лет двадцать, и Нина Константиновна потеряла свою длинную, отличную, уже не молодую, но вполне справляющуюся с большими нагрузками ногу. Попала под трамвай в Страстную субботу. И тогда тот протез с облупившейся краской показался каким-то знаком предупреждения, скрытым намеком на непредсказуемый и непредвиденный поворот судьбы, поворот, в который может попасть каждый из нас.

Последние годы жизни Нина Константиновна ходила на протезе. Говорила, что это больно. И, отстегнув протез, садилась на землю в своем крохотном винограднике и чистила его от диких побегов…

Про протезы не все. Отец моего мужа, Николай Петрович Красулин, участник всех трех больших войн — Гражданской, Первой мировой и Второй мировой, в 1943 году потерял ногу в боях под Севастополем. Демобилизовался. Работал в институте Лесного хозяйства, защитил диссертацию, и каждый год проходил медицинскую комиссию, где ему надо было подтверждать группу инвалидности, как будто нога могла отрасти. Но эту издевательскую процедуру в конце концов отменили, и последние годы его жизни я возила его уже не на эту комиссию, а на протезный завод, где ему «строили» новые протезы.

Костылями Николай Петрович не пользовался, его своеобразное чувство собственного достоинство могло смириться лишь с палкой. К тому же левая его рука костыль сильно не полюбила и немела, когда он пытался ходить с костылями. Я запомнила его высоким строгим стариком, который не принимал ничьей помощи и упорно обслуживал себя сам до последних месяцев жизни. Умер он немного не дожив до 95 лет. Без единого слова жалобы.

Среди тех, кто не спился и не погиб, были люди «высокой пробы», великого мужества, которое требуется от человека не только во время войны, но и в повседневной мирной жизни.

5.

Судьба большинства военных инвалидов была горькой и мучительной. Сама тема инвалидности, неполноценности, дефектности недоговорена, недоосмыслена и даже недопережита. Отношение здоровых и полноценных людей к инвалидам зачастую выдает и нашу собственную неполноценность — моральную. Неполноценность и личную, и социальную, и общегосударственную. Черствость, доходящая до жестокости. Равнодушие, граничащее с преступлением. И здесь многие вещи надо заново обдумать, отчасти исследовать, многое изменить не только в общественном сознании, но и в общественном устройстве.

Сегодня день Победы превратился из дня скорбного воспоминания о погибших соотечественниках в демонстрацию псевдо-патриотического возбуждения, грохот салютов и сапогов, дребедень слов, шеренги детей в пилотках, обозначающих патриотизм, военные парады техники, предназначенной для прошлых войн.

В 1970 году, к 25-летию победы над фашизмом, маршал Конев написал статью для газеты «Комсомольская правда». Он диктовал, его помощник записывал:

«Что такое победа? — говорил Конев. — Наша, сталинская победа? Прежде всего, это всенародная беда. День скорби советского народа по великому множеству погибших. Это реки слез и море крови. Миллионы искалеченных. Миллионы осиротевших детей и беспомощных стариков. Это миллионы исковерканных судеб, не состоявшихся семей, не родившихся детей. Миллионы замученных в фашистских, а затем и в советских лагерях патриотов Отечества».

— Товарищ маршал, этого же никто не напечатает! — взмолился помощник.

— Ты знай, пиши, сейчас-то нет, зато наши потомки напечатают. Они должны знать правду, а не сладкую ложь об этой Победе! Об этой кровавой бойне! Чтобы в будущем быть бдительными, не позволять прорываться к вершинам власти дьяволам в человеческом обличье, мастерам разжигать войны.

Статью эту, конечно, не напечатали — история эта известна из мемуаров его помощника, опубликованных уже в XXI веке.

Для потомков. Для нас.

В будущей войне, о которой постоянно говорит наше военизированное руководство, если, упаси Господь, она случится, победителями будут те, у кого в руках лучшая воздушно-космическая и информационная техника, технологии слежения и навигации. Не в танковом сражении и не в рукопашном бою определяется теперь победитель.

По этой причине «пацанское» крикливое заявление «Можем повторить» звучит просто чудовищно. Повторить кровопролитную войну?

Действительно, почему бы вам не повторить? Вам не жалко! У вас нас много! Наших мужей, наших детей! А заброшенные валаамские монастыри можно снова приспособить под дома инвалидов…

Нет, не хотим повторения. Не должны повторять! В будущей войне, которую «шаманят» военные, уставшие от безделья, не будет миллионов инвалидов — будут миллионы трупов. Может, надо сделать все зависящее от нас, чтобы не повторять этот кровавый опыт?

Пусть он стоит перед глазами, этот безногий солдат в самодельной коляске или на грубо сколоченной тележке на подшипниках, с «утюжками» в руках, которыми он отталкивается от разбитого тротуара. Он не дожил до бесплатных «Запорожцев» с ручным управлением, которые выдавались безногим инвалидам в шестидесятых годах, но не дожил и до новой и безответственной милитаризации…

Война — глупость, мерзость, преступление. Как хотелось бы, чтобы последняя, которую называют Великой Отечественной, стала действительно последней. И чтобы рецидивы безумия — афганского, сирийского, или любого другого, лишающего молодых людей рук, ног и самой жизни, — были запрещены всеми мировыми законами. А заключением этому тяжелому разговору может послужить этот памятник безногому инвалиду на коляске, да пирамида из рук, ног и протезов…

И пирамида эта — если в натуральную величину — выше любой египетской пирамиды…