«В его доме в углу стоял посох Коласа, на столе — рюмка Купалы»

Воспоминание на «Дзяды».

«На Дзяды хочется вспомнить Максима Лужанина, чей день рождения — 2 ноября — как раз совпадает с днем поминовения предков», — написал вчера в своем «Фейсбуке» литературовед Михась Скобла:

— Можжевеловая трость напрасно ждала его в продолговатом коридоре — хозяин из дома почти не выходил. Куда там из дома! Бывало, пока дотопает дверь отворить — ждать надоест. Поэтому, обозвавшись к нему в домофон, я не вызвал лифт, а неспешно поднимался по лестнице. Я на пятый этаж, он из дальней комнаты до входной двери — доходили, обычно, одновременно.

Однажды я спросил о той отшлифованной руками трости и услышал, что это не просто трость, а посох и музейная реликвия, так как принадлежала ранее Якубу Коласу. Народный поэт подарил его своему секретарю с пожеланием долгой ходьбы по дороге жизни. Пожелание сбылось — новый хозяин трости прожил девяносто два года и на свое девяностолетие устроил три творческих вечера.

День нашего знакомства зафиксирован автографом на книге «Трое»: «Пазнаёміліся, можа, і падружым. Міхасю Скоблу — жадаю дабра. Максім Лужанін. 28 лістапада 1994 года». Я и сегодня люблю полистать ее, перечитать эссе про Аркадия Кулешова, Тодора Кляшторного, Владимира Жилку, Владимира Короткевича.

«Дарога поруч прайшлася нелапáя», — так начиналось лужанинское воспоминание о моем любимом поэте Владимире Жилке. Зацепившись за непонятное для меня словечко «нелапáя», я начал расспрашивать о Жилке более подробно — как раз готовил его том для «Беларускага кнігазбору». Наконец договорились, что автор эссе дополнит его новыми воспоминаниями. И обещание свое он вскоре сдержал. А письменное дополнение подкрепил уникальным снимком, на котором два Владимира — Жилка и Дубовка — по-молодому бодро посматривают в объектив фотокамеры.

Говорил Максим Лужанин неторопливо. Обозначенной темы, как правило, хватало на целый час, а то и два. Память он имел прекрасную, правда, иногда начинал рассказывать уже написанное и напечатанное. А я из деликатности не прерывал. Сегодня память меряют компьютерными мегабайтами. Думаю, что лужанинская память могла бы посоревноваться с любым компьютером, в ней упорядоченно лежали бесчисленные «файлы» и послушно открывались по желанию хозяина.

О чем и о ком я у него спрашивал? О Юрке Листопаде, о братьях Николае и Григорие Казаках и Листопадовском процессе в 1926 году. О встрече с Анной Ахматовой, которая переводила стихи Лужанина. Об «Узвышша» и трагической судьбе его членов — Адама Бабареко, Владимира Дубовки, Язэпа Пущи. О военном быте в Москве и загадочной смерти Янки Купалы…

О чем-то Александр Амвросьевич рассказывал охотно, о чем-то — не очень, иногда — отмалчивался. Я не отступал и в своей настойчивости, кажется, перебирал меру.

Однажды он попросил почитать машинопись подготовленной для издательства «Мастацкая літаратура» повести «Наўздагон за падвойнікам». Свежий, незамыленный глаз и чуткое ухо, обычно, были нужны писателю для апробации новых вещей. И вот, бдительным и чуткоухим он почему-то посчитал меня. Я прочитал повесть и довольно самоуверенно наставил на полях галочек и вопросительных знаков. Точно помню, что их было гораздо больше, чем плюсов и восклицательных знаков. Думал — автор обидится. Не обиделся и прислал ответ в письменной форме — на пяти страницах мелким почерком.

А также любовь к книге. Услышав об интересном издании, Лужанин просил поискать лишний экземпляр и для него. Взамен мог отблагодарить таким раритетом, который и в букинистическом магазине — редкость. Помнится, как он своей неожиданной щедростью удивил и своих домашних (еще жила Евгения Эргардовна Пфляумбаум, а ухаживала за ними обоих внучка Тодора Кляшторного — Тамара), и меня. Да и сам, по-моему, удивился. Подведя меня к книжному шкафу, Лужанин раскрыл нижние дверцы и без колебаний произнес: «Берите все, что вам нужно!». Полки были буквально забиты западнобелорусскими и дореволюционными изданиями.

Я нерешительно взял в руки книгу в мягкой неброской обложке, развернул и прочитал: «Мілай Жэні — Янка Купала»… Я поставил книгу на прежнее место, чтобы быть подальше от соблазна. Следующим попал мне в руки сборник того же Янки Купалы «Шляхам жыцьця» — уже без автографа. «Берите — берите», — снова увидев нерешительность на моем лице, на этот раз не смолчал хозяин. Я взял.

И сегодня я люблю перечитывать Купалу не по новым изданиям, а по тому, заметно порезанному царской цензурой, сборнику.

Удивил меня Максим Лужанин и еще раз. Я почитал и почитаю поэтессу Евгению Пфляумбаум. Мне посчастливилось разговаривать с ней, хотя поэтесса уже не вставала с постели. Помню, радовалась, когда я принес ей книгу Сергея Дубовца «Практыкаванні» со статьей «Тры паэзіі» — о Наталье Арсеньевой, Ларисе Гениюш и ней, Евгении Пфляумбаум. В один из своих приходов я прихватил с собой ее сборник «На захадзе сонца» — на подпись. Сборник сразу забрал Лужанин, сел за стол и на моих глазах левой рукой (обычно, писал он правой) написал несколько слов и расписался — Евгения Пфляумбаум.

Ошеломленный таким поворотом событий, я сначала хотел возмутиться: почему и по какому праву он подписывает чужие книги?! Но в этот момент Лужанина крикнули к телефону, а по возвращении он как-то особенно проницательно посмотрел мне в глаза, и я не возмутился, понимая, что здесь имеет место какая-то семейная тайна, если не драма…

От Лужанина я впервые услышал стихотворение Владимира Дубовки, начинающееся строками: «Падобны з твару да машчэй, а па душы — даўно нябожчык, ты жыў яшчэ, стары кашчэй, усё мінаеш хату з дошчак…».

Это стихотворение почти двадцать лет распространялось в машинописных копиях — было написано в 1975-м, а впервые опубликовано — в 1994 году в еженедельнике «Літаратура і мастацтва». Вошло оно и в Дубовкину книгу «О Беларусь, мая шыпшына» (2002), сложенную Дмитрием Давыдовским.

На мой вопрос, кто же этот «стары кашчэй», Лужанин ответил однозначно — Петрусь Бровка. Я попросил его написать, где и при каких обстоятельствах попал к нему этот текст. Александр Амвросьевич тут же присел к столу, на втором листе машинописи сделал приписку от руки и оба листа передал мне.

Вот та приписка: «Владимир Николаевич пришел к нам утром, как всегда, бывая в Минске, — позавтракать вместе. Тогда, как вспоминается, он первым делом попросился поляпать на машинке. Когда через полчаса я зашел в свою комнату сказать, что завтрак стынет, он с улыбкой подал мне эти листки и начал рвать в клочья принесенные с собой куски бумаги, видимо, набрасанные ночью в гостинице черновики. Отдать мне — не захотел, только попросил: «Теперь не показывай никому, покажешь, когда кого-то из нас не станет: меня или его». Так и долежалось это стихотворение до 1993 года, когда при генеральной подчистке архива выскочило из папки, где складывалось написанное не мною».

Несмотря на такое признание, исследователи до сих пор сомневаются, что Дубовка посвятил свое уничтожающее стихотворение именно Бровке. Автор биографического романа о Дубовке Алесь Пашкевич считает, что «кощеем» поэт назвал Кондрата Крапиву. А Дмитрий Давыдовский, ссылаясь на неопубликованные разделы воспоминаний вдовы Дубовки Марии Петровны, утверждает, что стихотворение адресовано… самому Лужанину.

С Анатолием Вертинским мы неоднократно бывали на лужанинских днях рождения — со скромным праздненством, но с роскошью разговора обо всем на свете. По кругу пускалась маленькая серебряная рюмочка, найденная после войны Лужаниным на пепелище Купалового дома. В углу стоял посох Коласа, на столе — рюмка Купалы… Антураж!

Естественно, звенели в тех застольях и более вместительные рюмки, но злоупотреблений не помню — к Лужанину шли не с Бахусом обниматься. Чаркования с ним наедине я не помню, и, тем не менее, однажды поэт «наградил» меня стихотворением-эпиграммой:

Міхась, Вы заўсёды ў раз’ездах,

І Вас у мой бок не хіне.

А тут у абдымках жалезных

Хваробы трымаюць мяне.

Ды я ў камізэльку не плачу

Нікому, ў тым ліку і Вам.

Жадаю у справах удачы

І памяці — хоць на сто грам.

Эти «сто грамм памяти» и тогда меня смутили, да и сегодня вспоминаются, когда надо проведать кого из старших, а времени все не хватает и не хватает…