Ах, шарабан мой, «американка»!

Как выглядит СИЗО КГБ сверху.

— А тюрьма наша такая маленькая и уютненькая! — задумчиво сказала однажды Настя Положанка.

Эти мантры многие заключенные повторяют постоянно для собственного утешения: мол, мне еще повезло, здесь условия получше, в других СИЗО вообще ужас! Мне пока не с чем сравнивать (возможно, это временно), но первый взгляд, брошенный на тюрьму сверху — из окна следственного управления КГБ, — вызывает недоумение: «И эта двухэтажная избушка — самое страшное место в городе?..»

СИЗО КГБ — в прошлом внутренняя тюрьма НКВД — был построен в 1946 году. СИЗО действительно находится во дворе КГБ. Двухэтажное круглое здание-башенка с крышей веселого голубого цвета. Сокамерница Лена рассказывала, что когда ее задержали и привезли в КГБ, следователь подвел ее к окну и сказал: «Если не дадите нужные показания, будете жить во-о-он в том домике под голубой крышей». Она посмотрела вниз — и не испугалась. Домик как домик. И отказалась давать показания.

Этот домик в народе зовется «американкой», потому что построен по проекту тюрьмы штата Юта 1829 года. Рассказывают, что большевики вели переговоры с американцами о покупке проекта, но потом умудрились его просто стырить. Так что, можно сказать, я сидела в тюрьме позапрошлого века.

На первом этаже — медпункт, проход в административную часть и несколько камер для расконвоированных. Расконвоированные, или «хозники», — это заключенные, получившие маленькие сроки и оставленные в СИЗО отбывать наказание на хозяйственных работах. Они ходят по тюрьме без конвоя, моют-чистят-готовят-ремонтируют, свободно звонят домой — и только на ночь их запирают в камеры. Наверх ведет узкая железная лестница. На втором этаже в центре — пост охраны, а вокруг, как лепестки ромашки, — 18 камер. Площадь камеры в среднем — около 12 квадратных метров.

Чтобы заключенные не пересекались, охранники, конвоирующие на допросы, предупреждают громким резким свистом о том, что ведут зэка. Иногда снизу или из-за двери слышится: «Подождите!» Тогда заключенного ставят лицом к стене — если кого-то ведут по нижнему этажу, — или запирают в туалет. Свист поначалу кажется бесконечным и раздражающим. Потом привыкаешь.

Чтобы никто ничего не знал об обитателях других камер, вертухаи никогда не называют фамилию вызываемого на допрос. Открывается кормушка, и охранник спрашивает: «Ваша фамилия?» Хорошо, если он засовывает голову в кормушку и смотрит в упор. Потому что, бывает, просто выкрикивает: «Ваша фамилия?», находясь за дверью. Тогда вся камера начинает по очереди называть свои фамилии. На нужной он говорит: «На допрос!» «Допросом» они называют все, даже вызов к начальнику тюрьмы или в медпункт. Так что заключенный никогда не догадывается, куда именно его уводят. Некоторые, впрочем, говорили: «Наденьте верхнюю одежду». Это значит, что действительно на допрос — туда ведут через двор. Или наоборот: «Шуба не нужна». Значит, ведут куда-то в самом здании, скорее всего, к начальнику.

А еще в тюрьме очень быстро привыкаешь к командам: «Руки за спину!», «Лицом к стене!», «По сторонам не смотреть!» Сначала противно и унизительно, а потом начинаешь получать удовольствие, если успеваешь выполнить команду до того, как ее выкрикнут. «Ага! — торжествовала я. — Что, вертухаи, съели? Думали скомандовать, а повода нет!» Молчаливое конвоирование все-таки намного приятнее, чем с командами.

Привычка — скверная штука. Однажды вечером я прохаживалась по узкому проходу камеры, о чем-то задумавшись. Меня испугал крик сокамерниц: «Руки! Немедленно убери руки!!!»

— Какие руки, вы что, сбрендили?

— Ты на себя посмотри! Ты же ходишь с руками за спиной, как зэчка!

— А кто я, по-вашему?

— А ты будь сильнее, не приобретай эти дурацкие тюремные привычки. От них потом трудно избавиться.

В тот момент я вспомнила, что часто видела на улицах хорошо одетых мужчин, которые шли, сцепив руки за спиной и опустив голову вниз. Теперь мне будет еще проще их опознавать, бывших зеков.

Окна в камерах — маленькие, под потолком, как, наверное, и в других тюрьмах. Но, в отличие от СИЗО № 1 Минска, где окна просто забраны решетками, на каждое окно «американки» еще надет железный «намордник» — как на Лубянке в тридцатые годы. Это чтобы не удалось натянуть веревки между камерами и наладить обмен информацией. Зато на Володарке, говорят, при значительно большем количестве бытовых неудобств тюремная почта работает практически без сбоев.

Перед стеной с окном — небольшая ступенька. Если встать на эту ступеньку, то табачный дым будет уходит в форточку. Там мы и курили, чтобы в камере не слишком пахло табаком. Это называлось «курить на французском балкончике».

И все-таки «американка», при полной изоляции каждой камеры, — живой организм. Полного отсутствия информации не бывает даже там. Сплетни о других сидельцах нам удавалось вытягивать из начальника СИЗО. И, конечно, старожилы — бесценный источник информации.

К примеру, год назад в Беларуси начался громкий уголовный процесс — была арестована следователь по особо важным делам прокуратуры Минска, орденоносец Светлана Байкова. (На прошлой неделе, кстати, огласили приговор: два года ограничения свободы, которые тут же были «съедены» пребыванием в СИЗО и под домашним арестом.) Рассказывали, что на работе ее любимой фразой были слова: «Закон — это я!» Проведя десятки «громких дел», в феврале прошлого года она оказалась в камере «американки». А в марте «закрыли» мою сокамерницу Свету. Так что информацию о пребывании Байковой в тюрьме, которую никак не могла получить в качестве журналиста, я получила, став зэчкой. И не от чьей-нибудь пресс-службы, а от соседки по нарам.

Когда арестовали Свету, в камере находились Байкова и врач больницы для зэков Катя. Катя рассказала Свете, что Байкова привыкала к тюрьме очень долго и тяжело. Арест был для нее личным оскорблением. Первые дни она стучала в кормушку с криками: «Всех посажу, вертухаи проклятые!» Потом наступил период депрессии, когда орденоносный следователь каждый вечер тихо плакала. А потом она начала заниматься фитнесом как сумасшедшая. Качала пресс, лежа на нарах, делала какие-то дыхательные упражнения, на прогулках махала ногами, бежала на месте, прыгала, приседала. Даже во время трехнедельной голодовки, даже в 35-градусную жару она не прекращала своих занятий. В результате похудела на 20 килограммов и была вполне довольна собой. Через полгода задержания Байкову перевели под домашний арест.

Сокамерницам Светлана Байкова, возмущенная собственным арестом, рассказывала, что сама она женщин никогда не сажала в СИЗО — все они до суда ходили под подписку о невыезде. Но еще одна обитательница нашей тюрьмы, бухгалтер Нина, успела посидеть и в СИЗО № 1. И там ее сокамерницей была подследственная Байковой. Той женщине сделали операцию и привезли из больницы в тюрьму. Даже состояние здоровья и потребность в послеоперационном уходе не стали основанием для изменения меры пресечения.

Так что в тюрьме лучше не врать. Все равно информация просочится даже сквозь каменные стены, сквозь «намордники» окон, сквозь глухие «стаканы» автозаков. Кстати, в автозаках, которые развозят заключенных по судам, тоже идет активный обмен информацией. Утром автозак собирает тех, у кого идут суды, из обоих городских СИЗО. И пока их развозят, зэки иногда переговариваются. К примеру, та же Нина в автозаке получила информацию о том, что одна из ее сокамерниц — стукачка и вообще уже давно осуждена. А следствие — всего лишь легенда.

Кстати, однажды в очереди на прием передач к моей маме подошел муж одной из «экономисток» и сказал, что его жена была очень рада (если, конечно, можно так выразиться) тому, что в тюрьме оказались именно мы. Нас «мочили» по телевизору и в газетах, и она написала мужу: «К счастью, эти уж точно не подсадные, а настоящие!» Так что благодаря государственной пропаганде мы оказались вне подозрений. А репутация в тюрьме дорогого стоит. Информация о тех, кто стучит, каким-то образом передается в колонии. И это явно не облегчает им жизнь на зоне. Впрочем, в Беларуси зоны давно уже не те, что раньше, ведь большинство осужденных — «экономисты». Особенно женские зоны (их в Беларуси всего две) все больше становятся обиталищем бухгалтеров, деловых женщин и чиновниц. Похоже, образ уголовницы из кино уходит в прошлое.

Перед моим переводом под домашний арест сокамерницы говорили: «Ир, ты когда выйдешь, обязательно напиши, что сидела с жуткими зэчками в наколках-куполах. И эти зэчки заставляли тебя драить унитаз зубной щеткой». Настя Положанка тут же отозвалась: «А меня заставляли зубной щеткой начищать купола до блеска!» Мы обе пообещали, что именно так и поступим. И теперь обещание выполнено.

Ирина Халип, «Новая газета»