Михаил Шишкин: С писателя спрос особый, и за молчание – тоже

Сегодняшняя РФ — это фашистское государство.

Новая книга Михаила Шишкина «Мои. Эссе о русской литературе» вышла в независимом издательстве BAbook. Писатель, известный своей бескомпромиссной позицией по отношению к путинской агрессии, на этот раз углубляется в историю русской литературы – чтобы посмотреть на нее сквозь призму катастрофы, пытаясь отделить от вольного слова налипшие куски государственного, имперского, колониального.

Михаил Шишкин ответил на вопросы Радио Свобода.

– Le Monde назвала вашу предыдущую книгу War or Peace «великой книгой гнева». Жанр проклятий – давняя традиция, ещё со времён протопопа Аввакума, – когда других слов не остается. Но новая книга – вдумчивая, не гневливая; переучет, инвентаризация ценностей, того универсального и общечеловеческого, что у нас осталось. Что заставило вас сменить регистр? Это выглядит неожиданно на общем литературном фоне, которому не до глубины.

– Раз вы начали с моей книги My Russia. War or Peace, то нужно, очевидно, сказать и о ней. Она вышла сейчас на 20 языках, но не на русском. Я много раз пытался читать книги так называемых экспертов по России: они объясняли западному читателю и политикам, почему нужно строить мосты к Путину. Годами я пытался втолковать в моих публикациях и выступлениях, что мост к Путину – это мост к войне. Иначе не может быть: диктатура живет войной, это ее хлеб насущный, но здесь, на Западе, закрывали глаза на очевидное. В 2013-м году я призывал к бойкоту Олимпийских игр в Сочи, в 2014 году The Guardian опубликовал мое эссе Putin's black hole, в котором я писал, что вместо души у этого человека черная дыра, которая засасывает в себя мир, – уже тогда в этой дыре была Россия и Украина – и что в эту дыру засосет и Европу, и весь земной шар. Увы, на наших глазах мы все стремительно летим в эту тьму. Все эти годы я писал во всех главных газетах мира, что Россия уже в состоянии войны с Западом, что нужно бороться с агрессивной диктатурой, защищать человеческие ценности, помогать Украине выстоять.

В 2018 году я снова пытался организовать бойкот чемпионата мира – но и Швейцария, и все демократические страны послали свои команды гонять мяч перед диктатором, который терроризировал Украину уже четыре года. Путин понял всеобщее участие в его футбольных игрищах как всеобщее одобрение его агрессии в Украине. Дорога к 24 февралю 2022 года была открыта. Мне нужно было объяснить западному читателю Россию и ее войну. Поэтому я написал эту книгу по-немецки, она вышла в Германии в 2019 году. Последние две главы посвящены будущему: я рассказывал, что произойдет. Мы теперь с головой в этом будущем, увы, все идет по моему сценарию. Теперь эта книга выходит по всему миру. Только что я вернулся из Мадрида, где была презентация испанского перевода. Почему нет перевода этой книги на русский? Потому что мы – в гражданской войне. Тем, кто со мной по эту линию фронта, ничего объяснять не надо. А те, кто по другую, все равно не станут читать предателя. Предатели в России всегда хуже врагов. А здесь я кому-то еще могу что-то объяснить. Я делаю что могу. Один читатель написал мне: «Ваша книга помогла моей любви к России не захлебнуться в крови украинцев». Людям важно знать, что есть другая, непутинская Россия, которая поддерживает Украину в ее борьбе против агрессии.

– Историческая, или, точнее сказать, биографическая рамка вашей новой книги «Мои. Эссе о русской литературе» выбрана также неслучайно…

– Сто лет назад все это у нас уже было: крах, война, эмиграция, строительство ГУЛАГа в отдельно взятой стране. Тогда это называлось великим переломом. Как это назовется теперь: «великий апдейт»? Пришло время все понять заново. Всем словам и понятиям нужно давать новые определения. Что такое Россия? Кто такие русские? Что понимать под русской культурой? О чем русский язык? Зачем русская литература? Что это вообще такое? Как могла произойти резня в Буче, если эти мрази изучали в школе Тургенева и Толстого? Мне казалось важным попытаться ответить на эти вопросы. Да, нужно посмотреть на все написанное по-русски через опыт происходящей катастрофы. Нужно разобраться с тем, что мы получили в наследство, что из этого оставить в архивном прошлом, что взять с собой в будущее. Нужно освободиться от колодок «патриотизма», которые надевает режим на своих крепостных. «Патриотизм – это рабство», – написал Толстой. Нужно освобождаться от этого рабства, от «долга перед царем и отечеством», и брать с собой из нашей литературы только то, что приближает нас к мировой культуре: умение критически мыслить, понимание ценностей индивидуальной свободы, осознание человеческого достоинства.

Михаил Шишкин

Родился в 1961 году в Москве. Окончил романо-германский факультет Московского государственного педагогического института в 1982 году. С 1982 по 1985 год работал в редакции журнала «Ровесник», затем преподавал иностранный язык в средней школе. В 1995-м эмигрировал в Швейцарию, живет в Цюрихе. Дебютировал в роли прозаика в 1993 году в журнале «Знамя» (рассказ «Урок каллиграфии»). В 2000-м стал лауреатом премии Букер за роман «Взятие Измаила». В 2005-м получил премию «Национальный бестселлер», а также стал лауреатом премии «Большая книга» (2006) за роман «Венерин волос». Михаил Шишкин в последние десятилетия предупреждал мир об опасности путинского режима: в 2013 году призвал демократические страны к бойкоту Олимпийских игр в Сочи, а в 2018 году – к бойкоту чемпионата мира по футболу в России. В 2019 году подписал открытое письмо против политических репрессий в России, в марте 2022 года подписал открытое письмо, осуждающее российское вторжение в Украину.

– Возможные формы сопротивления сегодня – перечисляете вы – эмиграция, свободное слово; когда не можешь говорить – молчание. Те, кто остались за железным занавесом, называют это сегодня «возведением этической стены» (стены несотрудничества с властью и т. д.) Это действенный способ сопротивления, на ваш взгляд?

– Я вырвался из крепостной зависимости уже давно, ни недвижимости там, ни прописки, ни стариков-родителей. Поставил в известность мое московское издательство АСТ, что расторгаю с ними все контракты. Не знаю, продаются ли в России сейчас мои книги, и если продаются, то кто кладет себе в карман вырученные за мои романы деньги. Очень хорошо понимаю, как непросто тем, кто там остался, хоть занавес далеко еще не железный, но все к этому идет. Полное отключение от мирового интернета – дело времени. Стране, как заложнику, надевают на голову мешок.

Молчание – сопротивление или поддержка преступников? И молчать можно по-разному. На Страшном суде для «нормальных» людей и писателей будет, не сомневаюсь, две очереди. Тебя же никто не заставлял называться писателем, а назвался – извини, с тебя спрос особый. И за молчание тоже.

Про Z-писателей говорить неинтересно, там все понятно. Времена, когда «министерство правды» высаживало на каждой международной книжной ярмарке десант «патриотов», прошли. Слава богу, наконец, до здешних издателей дошло, что публикации Прилепина и других бойцов его «взвода» не имеют ничего общего со свободой слова. Это уже не люди искусства, это – щупальца, которые лезут оттуда сюда.

Сложнее с теми авторами, которые открыто не осуждают войну, но поддерживают ее своим неосуждением. Например, известный на Западе Евгений Водолазкин. Я когда-то дружил с Женей и очень обрадовался, когда он в первый же день вторжения, находясь в Испании, на своем выступлении публично осудил агрессию России против Украины. Но потом он вернулся и не только не вышел из Совета при президенте по культуре и из Патриаршего совета по культуре, но в феврале 2024 года – после двух лет войны – был награжден орденом РПЦ – благоверного князя Даниила Московского. Было тяжело смотреть, как он с ревностными запутинцами Бондарчуком и Хабенским учреждает какую-то патриотическую премию. Не знаю, что он сам про это думает, но объективно он своим именем покрывает преступление. Мне это очень больно, но для меня он теперь – один из них. Такие писатели поддерживают войну своим именем и прекрасно это понимают. Это тоже делает их военными преступниками.

…Эмиграция и при предыдущем режиме была формой сопротивления: кто не мог уехать, уходил в эмиграцию внутреннюю. Да, для писателя замолчать – акт сопротивления, если другие способы борьбы невозможны. Но молчание молчанию рознь.

Громкое говорение не о войне – способ выживания многих оставшихся писателей. Они устраивают презентации новинок, участвуют в книжных фестивалях на Красной площади и в государственных литературных премиях, организуют воркшопы для молодых авторов. Они ничего не говорят о войне, но война говорит о них. Томас Манн на примере Германии объяснил нам, почему диктаторский режим, ведущий войну, и культура несовместимы: «…На мой взгляд, книги, которые вообще могли быть напечатаны в Германии с 1933 по 1945 год, более чем бесполезны и не годятся для того, чтобы брать их в руки. От них несет кровью и позором». То же самое касается книг, которые выходят сейчас в России. Неужели там этого не чувствуют? Принюхались?

– «Нужно выхаркивать из себя империю, как словесную слизь…», – пишете вы. Если мы хотим измениться, придется произвести в том числе и грандиозную ревизию языка, очищать его от имперских, колониальных наслоений.

– Я много раз писал и говорил, что мы все дышали заразным воздухом тюремной страны, наш язык пропитался имперскими миазмами. Слова – это система распознавания «свой-чужой». Если вы говорите: «На Украине», «Прибалтика», «великая русская литература» – вы мне чужой. Нужно выдавливать из себя империю по капле, по слову. Все «великое» прилепилось к литературе, культуре, науке во времена Сталина, когда «великий» русский народ начал изобретать радио, лампочку и все остальное.

Но империя – это не только осознанные или неосознанные «имперскость» и «колониализм», это прежде всего тоталитарность сознания. Противостояние тоталитаризму в России порождало сектантское озлобление. Сознание революционеров – изнанка имперского тоталитарного образа мышления. Борьба с этим недугом – самая трудная. В русской литературе один в поле воин был мой любимый Чехов. Он ненавидел узкую злобную нетерпимость, восставал против диктатуры «передовой» части общества, которая навязывала вкусы, мнения, оценки, выносила обвинительные приговоры без права на апелляцию. Чехов терпеть не мог самоуверенных гимназисток, знающих истину и готовых за нее растерзать любого, причем готовых уничтожать прежде всего своих, тех, кто поближе. Они стали потом чекистками и расстреляли бы Чехова в подвале, проживи он подольше. Я практически не заглядываю в фейсбук. Это какая-то безразмерная кухня. Мне некогда. Но когда заглядываю, меня поражают коммунальные разборки своей «носорожестью». Носороги вырвались из пьесы Ионеско и крушат все подряд. Освобождение от империи – это освобождение от носорожистых чекисток тоже.

– В названии книги много раз повторяется «мой» – «мой Пушкин», «мой Толстой»… – в противоположность «нашему всему», надо полагать. Видимо, это – реакция на попытки уравнять русскую культуру с колониальной политикой? И одновременно – способ защитить классиков от конъюнктурного обобщения?

– Режим поставил русскую культуру на линию огня по всему миру, но самый сокрушительный удар она, как всегда, получила от собственного государства. Сегодняшняя РФ – это фашистское государство. Неважно, что говорят в Кремле, важно, что они делают. А делают они фашизм. Какие чувства может вызывать страна, которая становится монстром, убивает, терроризирует, глумится? Ненависть. Прекрасно понимаю, почему в Украине с каждым днем войны, с каждой ракетой, падающей на Харьков или Одессу, растет ненависть ко всему русскому. Эмоциональный текст одной украинской писательницы, обвинявшей русскую литературу в резне в Буче, был воспринят неоднозначно, но в целом в мире понимали и принимали этот порыв чувств, хотя и не соглашались с огульным отрицанием всего русского и самого языка. Призывы не исполнять произведений Чайковского и Рахманинова вызывали на Западе отторжение, всем очевиден пример нацистской Германии: преступления совершали преступники, а не язык и не давно умершие композиторы.

Мне всегда было важно выступать вместе с украинскими писателями. С начала этой войны, после оккупации Крыма, я неоднократно выступал в разных странах вместе с Андреем Курковым, Юрием Андруховичем, Сергеем Жаданом, Сашей Кабановым, Борисом Херсонским, другими украинскими авторами. Ведь это так важно показать: что мы, люди культуры, вместе противостоим наступающему варварству. И культура, и варварство не знают национальных перегородок. И мне больно смотреть, как украинские поэты, писатели, художники, музыканты, которые выступают на Западе за солидарность с деятелями культуры, поддерживающими Украину независимо от языка, попадают под каток ненависти у себя дома. Это реальность Украины, и не мне ее осуждать.

Однако позиция неприятия всех русских, даже тех, кто поддерживает Украину в ее борьбе, еще раз повторюсь, эмоционально оправданная в первые месяцы войны, на третий год войны уже помогает только путинской пропаганде. Русский язык не принадлежит диктатору и его убийцам, не принадлежит российскому государству и его территории. На нем создают культуру граждане разных стран: на каком языке пишет самая известная писательница Беларуси, нобелевская лауреатка Светлана Алексиевич? На каком языке пишет самый известный на Западе украинский писатель Андрей Курков? Любой язык – это инструмент создания культуры, путь к рождению в человеке чувства достоинства.

– А также – инструмент сопротивления…

– Свободная русская культура всегда противостояла преступному государству. История русской культуры – это история отчаянного сопротивления тоталитарным режимам, которые сменяли друг друга. Поэтому культура всегда рассматривалась режимом как главный враг, поэтому ее уничтожали и уничтожают. Культура – это форма существования человеческого достоинства, поэтому она всегда будет врагом режима в России.

…Больно видеть, что волна солидарности с Украиной в мире идет на спад. Я сейчас в мае выступал на одной площадке с римским папой Франциском – в Вероне, на Arena di Pace. На эту «Арену мира» пригласили известных деятелей культуры из разных стран, но никого из украинцев. Сотни флагов, в том числе палестинские и израильские, – и ни одного украинского. Вот реальность. Кажется, я единственный, кто говорил перед 30 000 человек о том, почему нужно воевать со страной-агрессором и поддерживать Украину – прежде всего оружием.

Грустно все это. Но только придает сил и ярости делать дальше мое дело – мы же на войне культуры против варварства, и в России, и в Украине, и в Израиле, и по всему миру. Мы все теперь на войне. Это раньше война была там, где линия фронта, – теперь война всюду. Я часто получаю угрозы. В одном мейле из Германии мне написали по-русски: «Шишкин – предатель. Смерть предателям». И что мне теперь, замолчать? Присоединиться к хору молчащих? Если я буду молчать, то в чем тогда смысл моей жизни?

– В России не было собственных Возрождения и Реформации, как вы совершенно справедливо замечаете в книге. Возрождение – это не только прививка культурой, но прививка этикой. Можно ли, по-вашему, задним числом преодолеть этот разрыв?

– Россия все время проваливается в дыру во времени. Весь мир идет вперед, одна эпоха развития сменяет другую – Возрождение, Просвещение, попытки построить демократическое общество. Россия, когда пытается вырваться из прошлого, каждый раз скатывается в ту же яму. Между Россией и современным миром лежит историческая пропасть. Это пропасть ментальная, психологическая – между племенным сознанием и индивидуальным. В 21-м веке человек сам отвечает себе на главный вопрос: что есть добро, а что зло? Только он сам несет ответственность за решение. Если я вижу, что мой народ, моя страна несет миру зло, я буду против моего народа и против моей страны. Большинство населения России идентифицируют себя со своим племенем, которое по определению является носителем добра, а остальные народы – носителя зла, враги, которые хотят нас уничтожить. Племя всегда в состоянии войны со всем миром. И никакой ответственности никто из обычных людей в принципе нести не может, все решения принимает вождь, царь, президент. Этот цивилизационный разрыв можно преодолеть только просвещением. Единственный инструмент – культура. Но любой режим в России делает просвещение невозможным. С детского сада, в школе и в средствах массовой информации в детях воспитывается только «патриотизм» – любовь к родине и вождю. Мальчики – будущие солдаты, девочки – медсестры. Помните фотографии детей в колясках, которых матери на 9 мая одевают в гимнастерки и галифе? Эти матери читают своим деткам Чуковского – и не понимают, что везут их тараканищу на съедение. Детей будут учить математике и правилам русской орфографии, но не свободному, независимому мышлению. Режиму не нужны «умники». Племенному сознанию неизвестно критическое мышление, его нужно воспитывать, но воспитывают совсем другое: нужно думать строем. Не можешь думать в ногу – научим, не хочешь – заставим.

И вот мы опять живем в Золотой орде. У нас есть хан, а все остальные – его рабы. Нет ни конституции, ни законов. Есть только воля верховного начальства. Кто недоволен – должен или молчать и подчиняться, или бежать из страны. Нет никакой частной собственности. Тебе что-то принадлежит, пока ты предан своему начальству. Как только ты теряешь лояльность – теряешь все, что не успел спрятать на Западе.

Миллионы людей покинули за путинские годы Россию и нашли применение своим талантам на Западе, вписались в демократическое устройство общества. Русские не рождаются холопами – такими их делает система. Вот как изменить систему? Над этим вопросом мучатся поколения русских «умников». Эта гражданская война идет уже третий век, и мы всегда проигрываем. Вот опять проиграли.

– В главе о Пушкине вы фиксируете момент разрыва, когда сложилась странная социальная конфигурация – общество о двух головах. Одна, на тонкой шейке, – европейская головушка; и вторая – буйная государева секир-башка. Голова европейская так и осталась дичком, не пошла в рост – за двести с чем-то лет. Будет ли шанс вырастить эту головушку?

– Я вообще оптимист. Я убежден, что все страны и народы рано или поздно придут к правовому государству. Демократия рано или поздно победит уже потому, что намного приятнее жить в государстве, где охраняются права слабого. Другое дело, что некоторые народы идут по этому пути скорее, чем другие. Моему народу предстоит еще долгий путь к демократии, тем более что мы ходим кругами.

В закупоренной стране развитие культуры, гуманитарных идей замораживается. Холопская покорность не способствует научным и техническим достижениям. Ведь не ради культуры Петр прорубал свое окно в Европу – ему нужны были западные военные технологии для войны с тем же Западом. Но технологии не живут отдельно от людей. Вот и хлынули из-за кордона все эти гастарбайтеры из европейского просвещенного XVIII века и прихватили с собой слова и идеи – свои liberté, égalité, fraternité. Так в России появились «русские европейцы», которые объявили войну патриархальному монгольскому режиму. Для большинства населения мы, «русские европейцы», – подлые изменники, которых только СМЕРШ исправит.

Дважды в этом противостоянии мы побеждали. В феврале 1917 года была объявлена парламентская республика, но ее тотчас же смела другая Россия. Русская история использовала марксистов «втемную», чтобы восстановить с их помощью привычный поколениям порядок. Сталин всех марксистов расстрелял и восстановил ордынскую пирамиду власти, закрыв страну, как банку с консервами.

Крышку с закупоренной страны приоткрыл уже при нас Горбачев, и в 1990-е история повторилась. Свежий воздух фатален для режима. Но попытка построить демократию в России опять обернулась для широкого населения отсутствием порядка и крепкой власти, «дерьмократией». Недавно я посмотрел интервью, которое немецкое телевидение снимало на улицах Москвы в августе 1991 года, когда путч только что провалился, и я там увидел себя в толпе «победителей» – юного, тридцатилетнего, с черными волосами. Я сказал тогда в камеру: «Я счастлив, что мой сын Миша, ему три года, будет жить в свободной демократической стране». Так и получилось в конце концов, Миша вырос, но живет он теперь в Германии.

Оптимист скажет: в 1917 году свобода продлилась несколько месяцев, в 1990-е – несколько лет, и когда-нибудь, через поколение или через десять поколений, но обязательно, страну «раскупорят» в очередной раз, и тогда попытка построить правовое государство на брегах Невы и Колымы продлится еще подольше.

– В той же главе вы замечаете, что из инструментов свободы у нас есть только слова, но и они способны совершить революцию в умах. Пропаганда, однако, при помощи слов произвела нового коллективного убийцу. «Мы – нация слов»: нет ли тут, кроме прочего, какого-то изъяна: может быть, это неправильно – быть так центрированными на слове? Так верить ему?

– Слова везде, не только на нашей исторической родине, способны творить что угодно. Слова – это тела идей. Высокие идеи сменяют одна другую – природа не терпит пустоты. Natura abhorret vacuum. Блез Паскаль был одним из самых важных авторов для Толстого, он постоянно цитирует его в «Круге чтения». Паскаль писал о пустоте в человеческой душе, что этот вакуум «богоподобен». Эта космическая дыра в каждом из нас настолько велика, что ее нельзя заполнить ничем, по Паскалю, кроме самого Бога.

В земной природе нет идей. Подобно инопланетным существам из horror-блокбастеров, они появляются из космической пустоты Паскаля и вторгаются в человеческие души. Великие идеи живут в людях и размножаются с помощью самых красивых слов, но питаются они, увы, ненавистью, кровью и смертью. Я боюсь, что в России не осталось ни одной, даже самой прекрасной идеи, которая не была бы оклеветана и изнасилована, которая не превратились бы в России во зло. Конечно, не только в России. Но призрак коммунизма убил больше людей по всему миру, чем религиозные конфликты. Какие замечательные слова приходили в Россию с Запада, но при переводе заражались какой-то особой гнилью и начинали означать что-то совсем другое. В начале ГУЛАГа были красивые слова об освобождении человечества, о светлом социалистическом будущем, о братстве всех людей всех стран. В начале путинской диктатуры были красивые слова о демократии, о правовом государстве. Идеи каждый раз имеют разные названия, но красивые слова снова и снова становятся источником насилия, войн, убийств. Похоже, мои соотечественники особенно подвержены этой болезни.

Но на самом деле жизнь в России приучает не верить словам. Никаким. Вспомните, что самые замечательные слова: «демократия», «конституция», «свободные выборы» и т. д. и т. п. – уже были в СССР. Кто читал «Сталинскую конституцию» 1936 года? Почитайте главу, где гарантировались свободы и права советских людей! Я хочу в такую страну! Только в реальности эти слова были синонимами таких слов, как «пайка», «вохра», «доходяга», «ссучиться». Красивые «демократические» слова уже один раз обманули советский народ, строителя коммунизма. В 90-е вся эта риторика обманула население России еще раз.

Русская пирамида с царем наверху – прочная конструкция. Она держится не словами, а на личной преданности каждого своему надсмотрщику, который предан своему надсмотрщику и так далее до самого верха. Слова в этой системе власти не играют вообще никакой роли. Россия держится не на словах и не на писаных законах, которые все нарушают, потому что это ненастоящие законы, а на одном неписаном законе силы, и этот невидимый закон все видят и стараются ему следовать, а кто его нарушает, плохо заканчивает.

Все слова в России давно изнасилованы самым непотребным образом и означают что угодно, кроме того, что они должны означать. В моем детстве одной из любимых книжек была сказка Джанни Родари «Джельсомино в стране лжецов». Там, кто не читал, пираты захватили страну и заставили всех врать, вместо «хлеб» говорить «чернила» и так далее. Родители тоже эту книгу любили – слова были те же, но взрослые читали в них совсем другое. Мы жили в СССР, теперь страна называется Российская Федерация, но пираты – все те же. Паскалеву «богоподобную» пустоту в России начальство разрешает населению заполнять только смертью за царя и отечество.

Для того, чтобы взять изолгавшиеся, дохлые слова и сказать что-то живое, настоящее, и нужна литература.

– Гоголь описал мертвенность русского существования. Птица-тройка, она же – Бытие-смерть. Которое убивает, машет палицей направо и налево; при этом в каждом действии – бессознательное влечение к собственной смерти; «русские любят смерть» – так ли можно понимать вашу главу про Гоголя?

– «Русские любят страдать», «русские любят смерть». Глупые слова. Люди хотят жить. Вопрос только – как? Русская жизнь проснулась вот на этой фразе: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Дальше из поколения в поколение передается завет: так жить нельзя. Белинский и Гоголь спорят до сих пор: необходимо переустройство общества на демократических принципах, говорит один. Если не изменить человека, то и общество не изменится, возражает другой: «Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство». Изменить человека, по Гоголю, может только вера в добро, в Христа. В сожженном и ненаписанном томах «Мертвых душ» Гоголь хотел открыть России ее спасение: на примере Чичикова он собирался показать преображение русского человека, и путь этот вел через очистительное страдание на сибирской каторге к обретению Христа. Этот ненаписанный третий том потом всю жизнь дописывал за Гоголя Достоевский. Результат мы знаем. Гоголевская Русь-тройка мчалась в прекрасную Россию будущего, а примчалась в чудовищный, кровавый русский двадцатый век. И теперь мчится дальше, в очередную катастрофу. В споре Белинского и Гоголя оба проиграли. Русские любят жизнь, но не получается.

– Глава о Достоевском выглядит по-особенному: фактически выходит, что именно он – вдохновитель нынешних идеологов «расширения пространства»; Достоевский выглядит у вас предтечей нынешних бесов и единственным, кто был бы сегодня в одной компании с Z-патриотами…

– Достоевский не единственный, но про других я не стал писать.

Мой Достоевский и Достоевский студентов славянского семинара в Цюрихе – даже не однофамильцы. Люди часто видят только то, что хотят видеть. Так, на Западе видели какого-то другого Ленина, какого-то другого Путина. Тем более это касается Достоевского. Почти все слависты, с которыми мне приходилось в жизни общаться, признавались, в что в начале их любви к русской литературе было чтение Достоевского. Что было бы, если бы они больше узнали о его изнанке – об антисемите и православном фашисте? Боюсь, количество славистов в мире резко бы сократилось.

«Русская идея» Достоевского начиналась безобидно. Он шел по стопам Гоголя: никакая общественная система не изменит жизнь человечества, пока оно не придет к Христу. Но тут возникла заминка: Христы бывают разные. Здесь и рождается «русская идея»: только в православии сохранилась истинная вера, только русские – избранный народ. Миссия русского человека – осчастливить истинной верой остальные, погрязшие в католичестве и прочих ересях нации. Россия – Христос народов. Царское государство и его армия – инструмент, которым нужно нести ближним и дальним нашу «всечеловечность» и «мировую отзывчивость». Его ненависть к евреям скорее не бытовая, а идеологичная: Достоевский остро чувствовал в иудейском мессианизме угрозу для своей «русской идеи». Как могут сосуществовать два народа, избранные Богом? Избранный народ может быть только один. Его яростные выпады против иудаизма неизбежно порождают подозрение, что Достоевский испытывал к евреям нечто вроде скрытой зависти. Должно быть, сама мысль была для него невыносима: если евреи уже 40 веков – избранный народ, то кто же тогда мы, русские, – самозванцы?

– И все же вы находите слова оправдания для Достоевского: вы показываете его заблуждающимся человеком. Может быть, Достоевский важен нам сегодня именно как пример опасных иллюзий всечеловечества, за которыми стоит желание доминировать (не будем забывать, что Достоевский в начале жизни был для царской власти точно таким же «иноагентом»)?

– Речь не идет об оправдании, нет. Для человека, искренне ненавидевшего евреев, поляков, немцев, швейцарцев, крымских татар и так далее по списку все нации, за исключением выдуманного им «народа-богоносца», у меня лично нет оправданий.

Взгляд на русскую литературу сквозь призму этой войны необходим, чтобы увидеть в ней то, что принадлежит истории, но чему не может быть места в новой литературе на русском языке. Например, «русской идее» Достоевского. Но мировая культура – это мост, ведущий человечество в будущее, и опоры этого моста – литература, музыка, искусство. Без Достоевского этот мост рухнет, как рухнул бы он без Гомера, Шекспира или Джойса. Достоевского нужно не бойкотировать, а внимательно, критически читать, понимать и переосмысливать – со всеми его заблуждениями, с его «слезинкой ребенка» и православным крестовым походом против европейской цивилизации. Любить его совсем необязательно, но читать нужно, только не забывать после мыть руки.

Мировая литература – инструмент для подготовки главной революции человеческого рода: перехода от племенного сознания к индивидуальному, от «я», растворенного в «мы», к принятию на себя ответственности за выбор между добром и злом в согласии не со своим народом и своим государством, а со своей совестью.

«Литературоцентричность» России – миф советских времен. Настоящая литература противопоказана холопскому мироустройству. Задача литературы – освобождать сознание от догм, учить критически мыслить, объяснять, что такое человеческое достоинство.

У Марины Цветаевой есть поэма «Крысолов». Ее сюжет повторяет известную легенду, но трактовка у нее своя, «цветаевская»: крысы, бургомистр – символ земного быта, символ наших пороков, символ непонимания настоящих ценностей бытия. Крысолов – метафора поэзии. «Быт не держит слово Поэзии, Поэзия мстит…»

Цветаевское понятие «Поэзия» – это то, что делает человека личностью. Холопы порождают диктатуру, а диктатура порождает холопов – из этого порочного круга есть только один выход – через просвещение, через цветаевскую «Поэзию». Если не искать этот выход, если дать преступному государству превратить инструмент преобразования сознания в инструмент порабощения мышления – «Поэзия мстит». Тогда наступает катастрофа, в которой мы находимся. Настоящая литература кажется слабой, потому что она о человечности, которая беззащитна перед властью, насилием, хамством, оружием. Каждая настоящая книга – это Ноева скорлупка для надежды, света, человеческого тепла. Но поэзия, как мы видим, умеет мстить.

– До того как Толстой стал пацифистом, он черпал свои идеи, для «Войны и мира», например, из Жозефа де Местра: о том, что война есть нечто «естественное» и не зависит от воли людей (об этом эссе Исайи Берлина «Еж и лиса»). Однако он же – и наш первый пацифист. Вы ничего не пишете, однако, ни о колониализме-имперстве Толстого, ни о его пацифизме…

– Воскресни сейчас Толстой, уверен, не было бы более ярого врага у путинского режима. И если уж кто-то был против «колониализма-имперства», так это поздний Толстой, автор статей о «патриотизме». Если в чем-то можно выдвинуть ему серьезное обвинение, то тогда – в его искренней вере в русского мужика, в то, что тот и так знает правду и никакое западное образование ему не нужно. Толстовское отрицание цивилизации, культуры как таковой с нашим опытом русского двадцатого века абсолютно неприемлемо. А про пацифизм, непротивление злу и пр. Чехов замечательно сказал. После визита к Толстому он записал: «В электричестве и паре больше любви к людям, чем в неядении мяса и непротивлении…» Толстой мне важен другим – своим единоборством со смертью. Об этом мое эссе «Толстой и смерть».

– Неожиданно вы выбираете из советских писателей одного Пришвина – который, сохраняя внешнюю лояльность, все эти годы вел дневник, который и стал после смерти его своеобразным «оправданием».

– Пришвин – советский преступник. Если бы произошло чудо и состоялся Нюрнбергский трибунал над сталинским режимом, тот самый «Московский процесс», о котором мечтал и писал Владимир Буковский, то на нем судили бы и «совписов» во главе с Фадеевым (чудо так чудо). Так в Нюрнберге был осужден никого лично не убивавший Вильгельм Вайс, главный редактор «Фёлькишер Беобахтер». «Совписы», «инженеры человеческих душ» срамили русский язык, бесчестили писательское призвание, воспевая палача и его преступления. Они должны были получить заслуженное возмездие. И Пришвин – один из них. А его дневники – покаяние преступника, осознание им вины и обращение к потомкам с просьбой простить.

– Вы предлагаете одну из самых, на мой взгляд, привлекательных утопий: создать свободную Россию на выезде, Россию виртуальную, свободную в слове. Но может ли русская культура, «в которой есть Чехов и Рахманинов, но нет ни Путина, ни Пригожина», существовать вне территории? И вне общества?

– А что мы делаем? Мы разве не существуем? Вне ТОЙ территории, вне ТОГО общества.

Если страна уничтожает свою культуру, значит, нужно спасать культуру страны отсюда. Ответственность теперь лежит на нас, уехавших. Задача сейчас – сохранить часть мировой культуры, созданной на русском языке, для будущего. Никто, кроме нас, это не сделает.

Когда Томас Манн приехал выступать в американский университет, студенты сказали: «Зачем нам изучать язык и культуру страны, которая ведет захватническую войну?» Этот вопрос теперь задают всем нам, тем, кто связан с русской культурой и русским языком. Как Томас Манн боролся за достоинство немецкого языка и немецкой культуры, так мы теперь должны защищать достоинство нашей культуры, которую путинский режим подставил под удар по всему миру.

В 2013 году, еще до аннексии Крыма, я выступил с открытым письмом, в котором отказался представлять на международных книжных ярмарках Российскую Федерацию. Я заявил, что хочу и буду представлять другую, мою Россию, свободную от узурпаторов, страну, защищающую не право на коррупцию, а права личности, страну со свободными СМИ, выборами и свободными людьми. Увы, такой страны до сих пор нет на карте. Дети любят свою мать, даже если она пьяница и бьет их. Может быть, они любят не столько самого конкретного человека, сколько саму идею, что у них есть мама? Я ненавижу режим в России, но мне нравится идея иметь цивилизованную, демократическую родину, пусть она и не может существовать офлайн.

Раз кто-то читает сейчас эти строчки, значит, наша страна, которой нет на карте, существует.

– Нравственное возмущение властью в России никогда не переходит в коллективный политический поступок (как в Украине). Участие в политике – универсальный рычаг для посттоталитарного общества. Признаете ли вы новый демократический опыт, сложившийся уже в 2000–2020-х годах, в качестве существенного?

– Участие в политике – естественное состояние свободного человека. Демократия – это когда я знаю, что могу влиять на власть, и пользуюсь этим инструментом. Вот пример, как это происходит. Я годами бодался со священной швейцарской коровой – нейтралитетом. И в публикациях, и в выступлениях пытался донести до швейцарцев, что на войне нельзя быть нейтральным, нужно принять сторону Украины, Европы, цивилизованного мира.

И вот первое, что я услышал утром, когда началось февральское вторжение, – это заявление швейцарского правительства: мы – нейтральная страна, и мы не будем поддерживать санкции в отношении России! Вот так пытаешься пробить стену непонимания, но просто разбиваешь голову. Что делать? Пробивать стену дальше! На следующий день, 25 февраля, я выступил по швейцарскому ТВ на главном политическом ток-шоу «Арена», где сказал, что эпоха нейтралитета прошла, и еще раз объяснил всей стране, почему мы должны всеми способами поддерживать Украину. Буквально через день бундеспрезидент заявил, что Швейцарская Конфедерация присоединяется к санкциям против России. Вот так работает демократия: через СМИ нужно влиять на общественное мнение, на избирателей, а опросы общественного мнения влияют на решения властей. Это были мои пять копеек в общую победу, просто никогда не надо сдаваться!

Навальный пытался бороться с российской властью «швейцарскими» методами. Он хотел вывести новый в России вид населения: граждан, сознательный электорат. Алексей стал символом мирного протеста. Ненасильственная смена власти через демократические выборы казалась еще возможной. Я провел тогда полтора года в Москве, во время «белоснежной» революции; мы снимали квартиру в Измайлово, ходили на митинги на Проспект Сахарова. Результат: ненасильственный протест против насилия обречен. То же самое мы видели в Беларуси. Уничтожив Алексея, режим уничтожил саму идею мирного развития, власть сама толкает протест к оружию. Возможно ли вооруженное сопротивление диктатуре? Приведет оно к победе демократии? Или к новой диктатуре?

Для того чтобы вырваться наконец из прошлого и сделать шаг в будущее, сейчас должны быть выполнены самые необходимые условия: военное поражение режима, признание национальной вины за эту войну, «нюрнбергский процесс» над военными преступниками. Сколько шансов у такого развития событий в обозримое время? Военные преступники сами посадят себя в тюрьму? Можно сменить царя, распустить правительство и думу, но на кого в одночасье заменить население?

Нужно научиться признавать поражение – и не сдаваться. Когда начинается война, литература всегда терпит поражение. Книги беспомощны против пушек и ракет. Все мои книги или книги, написанные моими коллегами в последние двадцать лет, не смогли предотвратить этой трагедии, в которой мы теперь находимся. Когда идет война, нужны снаряды, а не романы. Но всякая война рано или поздно заканчивается. И вот тогда понадобится культура, литература. Между Украиной и Россией сейчас возникла огромная пропасть, наполненная смертью, болью, ненавистью. И с каждой ракетой, попавшей в жилые дома, это пропасть только растет и будет расти. Но рано или поздно война закончится, и нужно будет наводить через эту пропасть мосты. Скорее всего, уже не нашему поколению, а следующему – или «через следующему». Мне кажется, что этот мост первыми начнут наводить люди культуры – писатели, художники, музыканты. Именно они сделают первый шаг навстречу друг другу. Вот для этого будущего моста важно сейчас сохранить достоинство культуры на русском языке.